|
О дин висит в ременной петле, пронзённый жестокой сталью: копьё не в силах отнять жизнь у собственного хозяина, но причинить ему почти невыносимые муки - вполне. И самое тяжкое, самое сложное - это заставить себя видеть сквозь боль. Непростое дело. Кровавый туман застилает взоры, плоть надрывается криком - жертва действенна, лишь когда в ней всё - по-настоящему, и кровь, и страдания, и страх пред ними. Один висит. Ни еды, ни питья. Днём его немилосердно обжигает солнце, а ночью - пробирает жестокая зимняя стужа. От глубоко ушедшего в грудь наконечника расходятся испепеляющие волны. Боль втягивается в голову, словно караван на торжище - медленно, неспешно, но неуклонно. Отец Богов заставляет себя видеть руны гримтурсенов. Как они есть, изменённые, нарочно искажённые. Зачем? Ведь на рунах держится великая потаённая магия этого мира, связь меж зримым и незримым, навек уловленная, словно сетями, изначально затвержёнными очертаниями. Зачем же ётуны так рискуют? Почему изменили раз затвержённое - да ещё и сделали так, чтобы он, О дин, отец богов и вождь дружин Асгарда, владыка Хьёрварда, - узнал бы об этом? - ибо в том, что Лаувейя говорила не по собственной воле, Старый Хрофт не сомневался. …Боль - словно вражье войско, подступившее к самой цитадели. Волосяной мост протянулся над бездонной, пышущей пламенем пропастью. Дорога к откровению, к заветному знанию - а по обе стороны туман забвения и соблазн по слабости прервать обряд. Отец Богов сам шепчет про себя руну за руной, проговаривая слоги как можно чётче, заставляя двигаться непослушные язык и губы. Он - бог, владыка Асгарда, породивший других асов - а зависит от плоти, словно последний смертный. И да, гибель его тела будет означать смерть и его божественной сущности, накрепко привязанной к тварному бытию. Пустые равнины исчезают, кажется, что нет ничего, кроме лишь захлёстнутой вокруг запястья петли да вонзённого в грудь острия. Безжизненные пространства вокруг, словно никогда и не случалось огненного мига творения. Взор Отца Дружин проникает всё глубже, стены серого тумана расходятся, и он, повиснув на самом краешке сознания, вдруг видит - наверное, так же, как видела своё и великая вёльва. За туманами и мглой медленно поднимаются семь исполинских фигур, настоящие великаны, куда там заносчивым гримтурсенам! Этим по колено окажутся самые глубокие моря, они достанут Ёрмунганда [5] двумя пальцами и насадят на крючок, словно ничтожного червя. Семеро. Четверо мужчин и три женщины. Мужчины в коротких туниках, открывающих правое плечо, женщины, напротив, в ниспадающих до пят одеяниях самого чистейшего белого цвета, какой только доводилось видеть Отцу Дружин - куда там горным снегам! Старый Хрофт пытается вглядеться пристальнее, различить лица - бесполезно, он почти слепнет, словно глядя в упор на яркий, невыносимо яркий огнь. За спинами семёрки встаёт жутковато-алое огромное солнце, слепит взор, и там, в дальней дали, смутно угадываются очертания ещё двух фигур, недвижных, словно изваяния - расправившего крылья орла и свернувшегося кольцами дракона. Деталей уже не различить, даже всматриваться в эту пару невыносимо, и Старый Хрофт переводит взгляд на хорошо различимых уже семерых. Да, идут. Грядут в силах тяжких - потому что за ними смутно угадываются очертания словно бы муравьиных скопищ: это маршируют воины, бесчисленные, подобно песчинкам на морском берегу или снежинкам во вьюге. Кто они? Что им нужно? Какие силы открыли это видение его взору? - Отец Дружин не знал. Но точно ведал одно - идущие сюда идут со злом, и тут не оставалось никакого сомнения. Со злом самым что ни на есть определённым, таким же, что несли гримтурсены, раз за разом нападая на Асгард, или Дальние, направляя своих слуг в пределы людских владений. |
