– Эля, прости меня! Гаечка... – чуть не плача, проговорил Артём. – Я хочу искупить и не знаю, как. Я хочу сделать твою жизнь лучше! Скажи, я сделаю всё что угодно.

– Не сделаешь! – крикнула я и снова ткнула ему пальцем в грудь.

Артём отступил. Я шагнула на него. Хотелось его побить, отхлестать, чтобы дошло, чтобы прочувствовал! Я схватила со стола сахарницу и шваркнула об пол. Артёмвздрогнул.

– Ты уже не сделал! – продолжала я громыхать, наступая. – И как мне теперь верить после этого?! Сложно было по человечески поинтересоваться, чтослучилось с человеком, который попал под колёса тачки твоего долбанного друга?!

– Я спросил.

Я толкнула его снова, закипая от ещё большей ярости.

– Спросил?! И поверил, что человек не пострадал? От наезда на скорости вашегогадского порше, чтоб у него все колеса поотваливались?! Тебе что, пять лет – верить в такое? Ты в машинки играться научился, а ответственность нести – нет?!

– Эля, нет. Всё не так, я...

– Да да, так! – вопила я, как Горгона в период критических дней. – Это же просто! Так просто! Кивнуть и отмахнуться! А проявить человечность? В глаза, блин, посмотреть? Да нет, куда там! Что для тебя с твоей долбанной миллиардерской верхушки люди! Муравьи? Мухи? Жуки? Как у Цоя – этот лапку сломал, не в счёт? А помрёт, так помрёт?! Пофиг?!

– Нет, Эля! Не пофиг. Я забочусь о людях, – нахмурился Артём. – И не жалею денег, чтобы чужие жизни спасти... По твоему, я вообще торгаш, барыга, мерзавец? Я хочу, чтобы ты знала, мой фонд...

– Да чихала я на твой фонд! Ненавижу тебя, ненавижу! Это какие то двойные стандарты: этих спасаем, этих калечим, на этих плюём с Останкинской башни! Как это в тебе уживается? Ты скажи, как?!

Он снова отступил, сглотнув. Я уткнула руки в боки, агрессивная, как бойцовский индюк.

– А ты знаешь, что твой хренов друг и не задумался, чтобы помочь с лечением илидаже просто навестить в больнице и извиниться? Нет, ты не знаешь! Тебе это былоне интересно! А он кому то дал на лапу, и получилось, что я сама нарушилаправила дорожного движения! Выпрыгнула, ёпта, из за угла на испуганный Порше Кайен! И он, бедняжка, от шока с управлением не справился. Да да, не стоит так округлять глаза!

– Этого я не знал, Эля. Это же бред, как это возможно... – он пробормотал, наполненный виной и раскаянием.

Но меня несло дальше на гребне гнева, как Валькирию над трупами. Где то в голове громыхал Вагнер, во рту было сухо, в груди пусто. Сердце словносвернулось в комок и не хотело высовываться, пока я тут бушую. Но я не собиралась останавливаться.

– А вот возможно! Ты, наверное, тоже кому то дал взятку, чтобы ГИБДД отстало?! Так что твой фонд тут не при чём! Это только отмазка, чтобы поддерживать положительный образ себя!

– Это не так, Эля...

Забытая на следующем столе чашка разбилась вдребезги об угол цветочной подставки на другом краю комнаты, до которой мы незаметно добрались: я напирая, он – отступая.

– А как?! Ты то сам ногу ломал когда нибудь?! А две?! Хочешь попробовать, каковоэто?!

Скрипнула дверь, высунулась Костина голова из номера.

– Эй, ребят, вы чего?

– Уйди!!! – хором рявкнули мы.

Костя исчез в своей комнате. Дверь в номер Лизочки тоже приоткрылась и тут же аккуратно закрылась. Да, у учёных есть мозг. Аэродинамика летящей об стену чашки не входила в Лизочкину сферу интересов. А мне хотелось разбить ещё что нибудь. Артём смотрел на меня широко открытыми глазами. Облизнул губы.

– Я причинил тебе боль по неосторожности, Эля! Но я не оправдываю себя, главное, что причинил. Я сожалею об этом так, как только можно! Это не прощаетменя, и всё же я люблю тебя! Я на самом деле сожалею.