Абсайль рванулся вперед. Я не стал его сдерживать. Мы перелетели через препятствие, обогнав на прыжке двух лошадей, приземлились на уходящем вниз склоне аккуратно и, не теряя скорости, миновали поворот и вышли на прямую уже вторыми.

Семь препятствий на этой прямой были расставлены так, что, правильно взяв первое из них, ты автоматически правильно подходил ко всем остальным, все равно как со светофорами на шоссе. Вся штука была в том, чтобы заранее правильно рассчитать подход к первому препятствию и вовремя придержать или выслать лошадь, так чтобы на подходе ко второму препятствию ей уже не приходилось замедлять или ускорять ход. Все толковые жокеи учатся этому искусству с младых ногтей. Абсайль понял мой намек, чуть сократил ход, радостно помчался дальше и великолепно взял первое из семи препятствий.

Решение было принято почти бессознательно. Я просто не мог ничего поделать. Передо мной маячила победа, и я не мог отказаться от нее, даже ради Даниэль.

Абсайль обошел фаворита на втором из семи препятствий. Я мысленно твердил ему: «Давай, давай скачи, не останавливайся, так и надо, это твой шанс, я такой, какой есть, и с этим ничего не поделаешь, такова жизнь... скачи, лети!»

Он перелетел открытую канаву, потом водное препятствие. Проплыл над последними тремя препятствиями на дальней стороне. На последнем повороте он все время шел впереди, с отрывом ярдов на тридцать. Еще три препятствия.

Абсайль прижимал уши. Он был доволен собой. Осторожность давно проиграла эту битву, как в его душе, так и в моей. Он взял первое из препятствий на всем скаку, потом второе, потом третье — я почти лежал у него на шее, перенеся вес вперед, голова к голове.

На подъеме Абсайль очень быстро выбился из сил, как я и боялся. Надо было не давать ему сбавлять ход, но я чувствовал, как он начинает слабеть, колебаться и всеми средствами сообщать мне, что дальше он скакать не может.

«Давай, давай, держись, мы уже почти пришли, ты только держись, держись, ты, старый пень, мы не можем проиграть теперь, победа уже близко, держись...»

Я слышал рев толпы, хотя обычно его не слышно. Я слышал топот копыт другой лошади, нагоняющей нас. Я видел эту лошадь боковым зрением, жокей размахивал хлыстом, почуяв, что Абсайль выдохся... и мимо промелькнул финишный столб. Как раз вовремя. Еще три скачка, и было бы поздно.

Абсайль гордился собой. Еще бы! Он это заслужил. Я от души похлопал его по шее и сказал, что он молодец, что он отлично потрудился, что он замечательный парень. И он рысью направился туда, где расседлывают лошадей.

Уши у него все еще были прижаты, и щетки на копытах топорщились.

Принцесса раскраснелась, как всегда, когда исход скачки бывал неизвестен до последнего момента. Я соскользнул на землю, улыбнулся принцессе и стал расстегивать подпруги.

— Это у вас называется «быть помягче»? — без обиняков спросила она.

— Работа такая! — вздохнул я.

Абсайль буквально кланялся толпе — он понимал, что эти овации предназначаются ему. Я снова похлопал его по шее, благодаря. Он встряхнул своей серой головой, повернулся так, чтобы видеть меня обоими глазами, фыркнул и снова кивнул.

— Они с вами разговаривают, — заметила принцесса.

— Некоторые — да.

Я забросил подпруги на седло, повернулся, чтобы идти взвешиваться, и обнаружил, что на пути у меня стоит Мейнард Аллардек — прямо как Анри Нантерр тогда, в Ньюбери. И от него разило ненавистью.

Я остановился. Мне никогда не нравилось разговаривать с ним, потому что все, что бы я ни сказал, Мейнард воспринимал как личное оскорбление.

Кто-то из нас должен был уступить дорогу, и этим кем-то буду я, потому что в любой стычке между распорядителем и жокеем проигравшим оказывается жокей.

— А, мистер Аллардек! — сказала принцесса, подходя ко мне.