– Нет, ничего, бачка, переедем, – отвечает, дергая вожжами и направляя в воду свою тройку, мужичонко.

– Ты не потрафишь на гать, и мы на ручье окунемся.

– Нет, как, бачка, не трапить, я траплю, – и с этим мужик перекрестился.

Лошади идут по колена, идут по голени, идут по самые брюха – и вдруг все нырнуло, и только замелькала верхушка дуги, да прядут над водою конские уши.

Василий не тратил на гатку, но привычные ко всяким невзгодам лошадки, слава Богу, кое-как перебились через мутный поток и стали об-он-пол.

И ямщик, и седоки были в полном недоумении, как это все случилось: как их занесло в беду и как из нее вынесло. Никто никого не винил, никто не думал ни с кого взыскивать, но ямщик, прежде чем произнесть хоть одно слово, переехавши, приподнялся с облучка, достал из под себя сверток в тряпице, вывернул из этой тряпицы грубую деревянную куколку, положил ее на тележную грядку и, придерживая левою рукою за головку, правою начал бить ее волжанковым кнутовищем. Сухой звук ударов сухой волжанковой палочки по спине сухой же деревянной куклы звонко раздавался над водою, а ямщик все сечет и сечет свою куклу, но наконец устал он этим заниматься или ему это надоело, только он взял кнутовище подмышку, а куклу ткнул снова в тряпицу, снова же бросил ее под себя и снова поехал, как бы сделавши дело, до совершения которого нельзя было продолжать дороги.

– Это что же ты делал? – спрашивает мордвина любопытный Туберозов.

– А!.. Я-то, что ль?

– Да.

– А я его наказал.

– Кого наказал?

– А бурхана наказал, – зачем он меня на мост не берег.

– Это что же такое? – спрашивает Туберозов своего сопутника. – Ведь его же зовут Василий?

– Да, Василий.

– Он христианин?

– Да, в церковь ходит.

– И крещен?

– И крещен.

– А бурхана под собой возит?

– А что ж ты с ними поделаешь! Видишь, ему с бурханом-то ловчее считаться, – отвечает, смеяся, сопутник.

Идут перед Туберозовым другие годы, и он видит себя в рясе, в эпитрахили, с крестом в руке, перед ним сидит тяжко окованный цепями мужик кощун и святотатец. Он обворовал церковь, но ему мало было обворовать ее: он сорвал покров с алтаря и надругался над ним.

– Пожалей об этом! – увещевает мужика Туберозов.

– Да ведь что ж жалеть, – не воротишь, – отвечает спокойно мужик.

– Зачем тебе было ругаться над святынею храма?

– Да я не ругался.

– А как же пришла к тебе эта мысль?

– А так, чтобы почудить.

Опять и другая пора.

Стоит Туберозов пред женщиной, полною сил, с красой замечательной и только лишь теперь временно обезображенной припадком исступленного гнева. Смотреть на нее страшно, подойти к ней невозможно, и отец Туберозов призван для того, чтобы заставить в ней зазвучать хотя одну человеческую ноту, вместо бушующего в ней целого аккорда нот зверских. Это молодая мать, у которой в этот день умер ее сын-первенец, ее кумир, ее надежда и опора. Она молилась за него, не вставая с колен, трое суток, и он умер… Столь недавно глубоко веровавшая женщина схватила из киота образ, которому молилась, кинула его на пол и стоит над ним в исступленном безумии.