|
– Откладывать? Голубь мой, я ж не мужик! Мне деньги нужны для того, чтобы жить. Я на фронт иду, а не на охоту. Присылай ко мне пятьсот рублей в год и зови старосту: напишу прошение. Трактир? Или завод? – А вы напишите, дескать, Ульян Гаврилов Калганов мой приказчик и поручаю ему открывать дела по собственному усмотрению. И все. – Нет, я еще допишу про пятьсот рублей. – Господин офицер, а ну вы с войны то вернетесь и у меня все добро оттягаете? – Давай сейчас тысячу, и я отпишу, что получил взаймы от тебя деньги и никаких претензий в будущем не имею… В двадцатом году Ульяна реквизовали. А вскоре из тайги вышел Тарыкин – левый рукав пустой, засунут в карман френча. Месяц он отлеживался у Калганова на сеновале и ел картошку с салом. Потом как то под вечер спросил: – Ну и что? Утерся? Так и будешь сидеть да молчать? – Против власти не пойдешь… – Какая это власть? Это пьянь верх забрала да безделье! Кто правит деревней! Горлопан, у кого за душой ни гроша! – У его наган. – Значит, полагаешь, следует обождать? – Полагаю – да. – Ну ну, – сказал Тарыкин, укладываясь в сене поудобнее. – Счастливо тебе. – Или послабленье придет мужику, или кровь польется. – Ну а если кровь? Кто начнет? – Я не начну. – Вот так вы все и киваете друг на дружку. – А вы? Пулеметы в тайге у вас спрятанные – и начинали б. – Пулемету две руки нужны, Ульян. А то б я начал. – Ну, постреляете комбед. А дальше? Эскадрон придет с города – и к стене. – Тайга большая, ушел бы. – А заместо энтого комбеда новый посадят. – И тот бы пострелял: налечу из тайги, и точка. – Третий придет. – И третий надо снимать. Тогда страх начнется. Нам в России без страха нельзя. Слова у нас не понимают. У нас если что и понимают, так страх! В феврале двадцать первого года вспыхнул мятеж, охвативший Барабу, приуральские степи, Омскую и Тобольскую губернии. Сорок тысяч стали под знамена мужицкой армии. Ночью двадцать седьмого февраля Ульян разбудил Тарыкина и сказал: – Слезай с печи, самовар стоит. Второй раз в жизни выпив сладкого красного вина, он испытал странно блаженное чувство; в животе жгло, под языком липло густой сладостью, в голове кружило и шумело. – Где пулеметы, господин офицер? Сейчас сгодятся. – Под снегом разве откопаешь? – Я к труду приучен. На следующий день Ульян и Тарыкин перестреляли комбед; ходили из дома в дом и с порога били комбедовцев навскидку с ружей: как уток на осенней охоте, при взлете. А когда Красная Армия повела наступление, Тарыкин и Ульян ушли в тайгу и повели за собой двенадцать мужиков – пробиваться в Синьцзян, к китайцам. Перед тем как покинуть родной дом, Ульян долго ходил по комнатам: обошел зало, аккуратно расправил складки на белой, с атласной бахромой скатерти, полил герани, стоявшие на подоконниках, проверил, хорошо ли заперты ящики в комодах, и поправил большой лист фотографических портретов родни, который висел под стеклом в простенке. – Ульянушка, ты че? – тихо, дрожащим голосом спросила жена. – Че ты? – Пшла, – тихо ответил он. – Пшла отсель… «За что ж нас зверьями делают? – думал он. – За что в тайгу отжимают?» – Ульянушка, – снова позвала жена, – там уж все ожидают нас. Пойдем, Ульянушка. Во двор повозки пришли. Пружинисто поднявшись, он перекрестился на образа, потом снял одну икону и передал жене: – С собой возьмем. |
