Слева от меня темно-красные шторы закрывали дверную арку. Глубокие, дрожащие звуки органа, раздававшиеся из-за штор, вдруг стали тише, когда заговорил мужчина. Я прыгнул к шторам, распахнул их обеими руками и резко остановился на пороге зала.

Передо мной тянулись ряды скамеек, заполненных мужчинами и женщинами в трауре. Передний ряд скамеек отделялся свободным пространством от богато украшенного гроба. На небольшом возвышении стоял священник с открытым ртом и поднятой рукой. Его голова повернулась ко мне, рот раскрылся еще шире, а рука стала опускаться.

Но я уже направился по проходу в его сторону. Я не только разглядел тяжелый гроб и множество цветов вокруг, но и тело Старикашки в нем, его огромный вспухший живот.

Видимо уже заранее, подсознательно я знал, что буду делать. По крайней мере, что попытаюсь сделать. Покрытый темно-красным ковром проход вел меня к гробу. Последние слова преподобного еще висели в наполненном благоуханием воздухе: «... собрались здесь не для...»

И больше ни звука. Пока. Ни криков, ни даже вздохов. Секунд пять, должно быть, ушло у меня на то, чтобы добежать до гроба.

Поскользнувшись на ковре, я уперся животом в его металлическую стенку, затем сунул руки в гроб, ухватил тело Старикашки и рванул на себя.

Он выскочил довольно легко и оказался в сидячем положении, со свесившейся вперед головой.

Раздался крик.

13.

Мне это едва не стоило грыжи.

Но я сделал рывок и закинул труп на плечо.

Затем я повернулся лицом приблизительно к семи десяткам человек, собравшимся в зале. Включая человек тридцать, самых отъявленных преступников штата Калифорния.

Изумление их перерастало из легкого замешательства в полное обалдение.

Из нескольких глоток вырвался внезапный, резкий, воющий рев, этакая непроизвольная смесь вздохов, визгов и криков, нараставших в едином аккорде удивленного восклицания. И — тишина.

Тишина абсолютная, полная, холодная.

И в этой жуткой тишине я услышал, как Старикашка тикал.

Он лежал на моем правом плече, прижатый животом к уху, так что я отчетливо слышал:

Тик-тик-тик...

Только теперь понимание происходящего вторглось в мое сознание с почти физической болью. Сейчас я думал об этой бомбе, о фунтах динамита у моего уха. У меня вдруг возникло убеждение, что моя голова была бомбой, ее запал уже зажжен, и я слышал, как он шипел, только это было не обычное шипение, а...

... тик-тик-тик...

Тут произошло нечто странное. Звук в моей голове вдруг сделал...

...тик...

И смолк.

Между одним тиком и другим возникла дуга времени, которая текуче растягивалась, как амеба. Я отчетливо видел всех в этом зале и думал почти не спеша об увиденном.

И мне совсем не нравилось то, что я видел, и то, что я думал.

А думалось мне: я убит. Так или иначе, но без сомнения, убит. Если моя голова не взорвется, здесь находятся, по крайней мере, двадцать мужиков, которые с радостью отстрелют мне ее. Я видел нескольких типов, которые в силу чисто автоматического и — для них — совершенно нормального рефлекса выхватят свои пушки и продырявят меня.

Они сделали бы это и при обычных обстоятельствах, просто так, из чистого удовольствия. Но теперь ко всему прочему добавилась и премия в двадцать пять штук, а некоторые из этих гадов совершили бы даже самоубийство за такие бабки.

Я знал, однако, что их предупредили: если у них обнаружат оружие, то отправят всех на отсидку. Я даже был уверен, что полиция обыскала по крайней мере некоторых из них на входе. Так что у них могло и не быть пистолетов и револьверов, но в их глазах все равно светилось убийство. Во всяком случае, у многих.