Иван Диодорыч видел, что Мамедов сделает всё, как надо. Он сильный мужик. Правильный. Настоящий друг — таким был только Митя Якутов. Иван Диодорыч чувствовал: они с Мамедовым очень похожи. Оба — бобыли, оба стареют, оба выброшены из жизни гражданской войной. Оба приняли в сердце детей Дмитрия Платоновича и даже поверили, что стали отцами, а судьба решила по-своему. Однако им обоим хватит сил для последней милости.

В полутьме, духоте и зное кубрика Иван Диодорыч понял, что рухнула в пустоту опора под ногами — но в падении он возвращается к себе, ведь ничего, кроме себя, у него уже не осталось. Ещё недавно он корчился от невыносимой жалости, а сейчас был готов застрелить Катюшу, потому что в сострадании перешёл какой-то предел, и теперь надо вставать и вцепляться судьбе в глотку.

А Катя вдруг закричала — не так, как раньше, а в полный голос.

Ей показалось, что в ней, распирая её изнутри, ожила какая-то мягкая и жуткая клешня: она раскрывается, и невозможно это остановить. Затопляя, волнами накатывала боль. Собственное тело уже не принадлежало Кате — им управляло что-то инородное, беспощадное. Сознание у Кати меркло. Всё происходило само, без неё, и Катя была здесь лишней, мучительно чужой себе.

Иван Диодорыч сунулся за дырявую занавеску.

— Ну с богом, пошло! — говорила Стешка, что-то делая с Катей. — Тужься!

Катя повернула к Ивану Диодорычу мокрое, белое, сумасшедшее лицо.

— Больно!.. — простонала она. — Как больно, папа!..

Она не узнавала Ивана Диодорыча — или же он для Кати слился с отцом.

— Я привела Рому к дяде Ване!.. Я виновата!.. Скажи дяде Ване!.. Я умру!..

— Не умрёшь, доченька! — пообещал Иван Диодорыч, вытирая Кате слёзы.

И Катя снова закричала — свободно, во всю силу.

Этот дикий крик и услышал Петька Федосьев.

Он обшаривал пароход, искал Горецкого, но пароход был пуст: в рубке, в каютах, на камбузе, в машинном отделении — никого… Левый борт полыхал, над затоном висел нефтяной дым, Федосьев кашлял. Куда исчезла команда? Где Ромка? Что случилось на судне?.. И вдруг из-за переборок донёсся женский крик. Федосьев сразу понял: это Катя, и она кричит в кубрике!

Скобы на двери в кубрик были обмотаны проволокой. Ломая пальцы, Федосьев отгибал толстые стальные нити. Кто их здесь накрутил? Ромка?.. Зачем?.. Запер кого-то в кубрике и побежал за помощью?.. Куда? Почему не на «Гордый»?.. Почему Катя в трюме вместе с пленниками? Она по-прежнему заложница?.. Почему Ромка не вывел её на берег?.. Она зовёт на помощь?..

Федосьев вытащил револьвер и распахнул дверь — из тёмной железной утробы трюма, как из чрева печи, его опалило пыточным жаром. В застойном дымном мареве Федосьев разглядел на трапе Мамедова.

— Стоять!.. — рявкнул Федосьев, наводя на него револьвер.

Но снизу, из удушливой глубины кубрика, внезапно грохнуло — это выстрелил Иван Диодорыч. Федосьев не был ему другом, к тому же целился в Хамзата — о чём тут размышлять?.. Петька Федосьев выронил револьвер и боком повалился в дверной проём — прямо на Мамедова.

…Команда выбиралась из трюма, и дымный воздух над затоном казался свежим и благоуханным, как в райском саду. Сомлевших Митьку Ошмарина и Дудкина вытащили под руки. Все дышали по-собачьи — открытыми ртами. Боцман Панфёров изнурённо сел на скамейку, будто завершил долгий путь, а Павлуха Челубеев опустился на карачки, отвесив брюхо, и сипел. Серёга Зеров взял на камбузе ведро на верёвке, черпал воду из-за борта, где не плавала нефть, и плескал на товарищей. Мамедов почти вынес Алёшку.

— Иди оклемайся! — выгнала Ивана Диодорыча Стешка. — Я тут сама!

Затон горел. От нефтеперекачки осталась лишь какая-то чёрная скорлупа, торчащая из плавучего костра.