|
Затон заволакивало чёрной мглой, в ней метались чайки. С одних пароходов люди по трапам бежали на берег, на других пароходах — где машины были под парами — команды надеялись спасти свои суда и выбирали якоря; колёса начинали крутиться, и пароходы трогались с места. «Лёвшино» горел левым бортом. Рядом языки пламени лизали второй бак погибшей нефтеперекачки — тот, который ещё высовывался из воды. В Нобелевском городке звенел тревожный колокол. На стрелковых позициях пулемётчики и артиллеристы вылезли на брустверы, сооружённые из мешков с песком, и потрясённо наблюдали за бедствием. Роман с содроганием подумал, что там, в разрастающемся хаосе пламени, железа и воды, затерялась Катя. Да, она умрёт. Умрёт мучительной смертью… Увы, Катя встала у него на пути, а этого делать нельзя: чужое противодействие превращает его в титана. Он сшибает любые преграды и способен на страшные вещи. С каким-то отстранённым уважением он ощущал тяжесть своих рук и сложность своей натуры. Несчастной Кате Якутовой не дано понимать таких людей, как он, поэтому Катя и обречена… Его поняла бы Ляля Рейснер. Ляля оценила бы его жадность к жизни, дерзость его замысла и даже чудовищность того, что он делает. Но Лялю он упустил, и никогда уже не встретит снова…
Из мрачного и горького упоения Романа вывел грохот: взорвался второй бак нефтеперекачки. Над затоном, бурля, взлетел клуб огня и дыма. И Роман, очнувшись, увидел, что с берега на «Лёвшино» карабкается какой-то человек. Чёрт возьми! Он, Роман Горецкий, не вернулся на свой бронепароход, и честный Петька Федосьев, заметив дым, бросился выручать товарища.
03
На восемнадцать человек команды в тесной железной коробке кубрика не хватало воздуха, а разбить маленькие толстые иллюминаторы правого борта никак не получалось: не было ничего подходящего — ни лома, ни молотка. В иллюминаторах левого борта, как в линзах, полыхало чёрно-рыжее пламя, и на низком ржавом потолке между бимсами шевелились багровые отсветы. — Господи, как в бане… — простонал Митька Ошмарин, сползая на стлань. Сиваков и Девяткин уже бессильно распластались по стлани, но больше никто не хотел валяться на грязном полу. Умирать — так по-людски. Команда сидела и лежала на нижних ярусах двухэтажных коек. — Падлы колчаковские… — выдохнул Подколзин, стаскивая робу. — Что ж я, остолоп, в декабре с мотовилихинцами не ушёл?.. — Ежели бы зимой вас, красножопых, добили всех до конца, так сейчас бы не мучились… — с ненавистью прохрипел в ответ матрос Колупаев. — Хотел я тебя подстрелить, когда мы балтийцев истребляли, да пожалел… — Ну-ка заткнитесь! — устало, но властно приказал им Иван Диодорыч. — Нету на борту ни белых, ни большевиков. — Какого же хрена тогда подыхаем? — не унялся упрямый и злой Колупаев. Иван Диодорыч промолчал. — Потому что мы — как пароход, — вдруг ответил Осип Саныч Прокофьев. Маленький, лысенький, в железных очках, он аккуратно сидел на нарах в глубине, будто ребёнок, который послушно дожидается маму. Без своей огромной и сложной машины он казался ненужным и бесполезным. Но все на «Лёвшине» знали, что незаметный Осип Саныч и есть сила его машины. Алёшка и Мамедов привалились спинами к борту. — Потэрпы, Альоша, — негромко сказал Мамедов. — Вырвэмса… Нас с тобой уже запыралы в барже, толко там прохладнэе было… Алёшка улыбнулся. От раскалённой духоты в глазах у него плыли бурые пятна, сознание было мутным, но страха он не испытывал. Дядя Хамзат здесь, дядя Ваня здесь, все здесь, значит, не может случиться ничего плохого… Иван Диодорыч бросил на Мамедова тусклый взгляд: как Алёша? Хамзат Хадиевич чуть заметно покачал головой: не лучше остальных. |
