Тут что-то рухнуло во мне. Я их послал. Они переглянулись и волшебно истаяли во мраке.

Я отпер дверцу бытовки, включил обогреватель на максимум и свалился на кровать. Бестолковость прожитых эпизодов доконала меня. Что за бред! Тебе надо к своим. Просто прийти – кратчайшим путём. А вместо этого ты разворачиваешь жизнь, как карту, и ищешь обходные пути, да такие, чтобы никогда не дойти до цели.

Я уснул, не наведя в уме никакого порядка, а утром, выйдя на улицу, увидел зиму. Она прожгла меня резким солнцем. Снега не было, но тёплые со сна ладони почувствовали жёсткое рукопожатие «минуса». Вчерашняя сумятица, местами трагическая, отступила перед видом долин, скованных солнечным холодом. За калиткой я встретил Колю. Он стоял у спуска с холма, сунув руки в карманы штормовки. Зимний ветер бил ему в лицо, вздымал редеющие волосы.

– Николай там в грусти. Беда у них, слышал? – сказал он.

Я кивнул.

– Коляныч, а что за сетку там привезли, не знаешь? Сельхоза, что ли?

Он мотнул головой и посмотрел на меня с тревогой. Не сказав ни слова – одним переглядом, – мы обменялись мыслями и, докурив, разошлись.

Проведывать в тот день Тузина я не осмелился.

20 Как я торговал с лотка и остался без ночлега

Понимая, что ни со смертью Тузинского худрука, ни со штабелями сетки поделать ничего не могу, я решил заняться тем, что в моей власти. Мотины слова о том, что моя булочная – «липа» и сам я – «менеджер», жгли меня. Я больше не чувствовал себя булочником – с меня сорвали погоны.

Два ближайших дня я потратил на переустройство нашего заведения. Для начала дал разгон девицам – Маргоше с Анютой. Затем купил на строительном рынке простую и симпатичную конуру и поставил её с чёрного хода. В неё сразу же забрели две собаки и уснули, как мёртвые, будто век шатались по дорогам. Наконец, мною был затеян пересмотр ценовой политики, в результате которого дешёвый хлеб подешевел ещё. Маргоша рвала и метала, писала даже заявление об уходе, но я выдержал бой.

Когда меры по искоренению «липы» были предприняты, я отправился в театр – сообщить о них Моте и угодил на похороны. В небольшом скоплении людей у ступеней театра я нашёл Николая Андреича. Он был синеват, помят и заплакан. Горло закутано в шарф. Глаза пусты. Заговаривать с ним не имело смысла.

Нашёл я и Мотю, но она отвернулась, заметив меня. В этой солнечной скорби и холоде я не видел возможности сообщить ей, что всё исправил, пусть приходит со своей мышью. Постоял ещё пару минут и пошёл в булочную.

А затем на востоке вырос сплошной материк облаков. Его синие горы двигались прямо на нас. Я то и дело выходил на улицу – проверить, долго ли ещё ждать, и под вечер застал мгновение, когда, набравшись сил, зима рванула облачную обшивку и на землю густо полетел снег.

В штормовом переломе мне всегда видится шанс к возрождению. Стемнело понемногу, и я подумал, что ничего не потеряю, если, воспользовавшись снегом как декорацией, вернусь к истокам.

Я просверлил в деревянном лотке дырки, продел верёвку и, накинув на шею, ринулся в жар пекарни за свежим хлебом. Пусть меня разжаловали из булочников, зато теперь я – «лотошник»!

Маргоша поймала меня в коридоре и обсмеяла, конечно, мою затею, но возражать не стала, узрев в ней потенциал рекламной акции.

Благоухая хлебом, как цветущая липа – мёдом, я вывалился в метель и орал, словно древний глашатай, перекликая ветер: «Русские калачи! Только из печи! Налетай, пока горяченькие!» – и прочую архаическую банальность. И что бы вы думали, – налетали! Поначалу это были снежные хлопья – они шли андерсеновским роем, целуя и остужая корочку. А затем повалили дети и старики, подвыпившие мужики, усталые после работы женщины. Я был счастлив! Я чувствовал себя частью театра, частью Моти и Тузина, частью большой счастливой зимы.