Пригода прищурился и внимательно посмотрел на экстрасенса.

– А Ильич у народа один, – сказал он. – В апреле у него день рождения, у нашего Владимира Ильича, товарищ Онгора!

– Да‑да‑да, – торопливо согласился Онгора. – Это я просто, не подумав, спросил.

Глава двадцать пятая

– Козлы поганые! – ревел у казармы Плиний Кнехт. – Всех порежу! А‑ааа! Гады! Всю жизнь мстить буду! А‑аа‑ак! А‑ак! Всех попишу! Волки позорные!

Корникулярий деловито и обыденно отсчитывал удары, которыми разрисовывали молочно‑белый зад дезертира и казнокрада два дюжих ликтора.

– Пустите! – ревел Плиний Кнехт. – Цивис Романус сум! Цивис я, суки, цивис! Прав таких не имеете! Все цезарю отпишу! Он вас, падл, в Парфянию загонит, к армянам! А‑ак! А‑ак! Он вам пасть порвет, сучки заборные!

Легионеры лениво наблюдали за телесным наказанием товарища по службе. Косвенным виновником порки оказался Ромул Луций, который по здравому размышлению осознал, что с Плинием Кнехтом ему не по пути, и заложил его, обратившись с доносом прямо к центуриону. Птолемей Прист доносчиков не любил, но тут же принял необходимые меры, и Плиния Кнехта задержали на выходе из казарм с кожаными мешками, в которых хранилась казна легиона. Когда Присту доложили о задержании преступника с поличным, центурион приказал, чтобы наутро все были ин плево – в полном, значит, составе.

Ночная баталия в уютном доме бывшей партийной гетеры настроила центуриона на снисходительный лад, оттого и приговор был на редкость милосердным. Плиний Кнехт уберег не только свою нерадивую голову, но и блудливые руки. «Сто плетей! – переговаривались легионеры в строю. – Повезло ублюдку. Конечно, эст модус ин релис, но ведь чужак, привык по своим лексам жить. Но всыпать ему, конечно, надо ларго ману, чтобы с месяц сидеть не мог и эту самую щедрую руку вспоминал. Блажь выбьют, желание служить останется!»

Плиний Кнехт вспомнил и о вероломном напарнике.

– Ну, Севырин! – взвизгивая от ударов свистящего волосяного бича, снова ожил он. – Ну, Юрий Ромул! Не жить тебе, падла, не жить! На зоне с тебя спро‑осят! Спро‑о‑о‑осят, Юрок! Продал кореша! Продал кореша! Продал кореша! – От боли Плиния Кнехта заклинило, но очередной умело нанесенный удар перевел пластинку дальше: – Умоешься, сука! Кровью умоешься!

К сидящему в тени центуриону подошел подполковник Дыряев. Начальник районной милиции был в форменной белой рубахе с погонами, строго отутюженных форменных брюках и в лакированных ботинках, отражавших мужественный лик подполковника и его форменную фуражку с высокой тульей.

– По какому случаю построение? – поинтересовался подполковник, садясь на свободный конец скамьи.

– А‑а, – махнул рукой центурион раздраженно и вместе с тем по‑античному беспечно. – Натурам экспеллас фурца, тамен ускви Рекуррет! Дура некесситас, Федор.

– Квос верба поп санат, вирда санат! Амор сцелератус ха‑бенди, Федор!

– Горбатого могила исправит! – услужливо принялся переводить оказавшийся рядом с начальством Гладышев. – Жестокая необходимость! Кого не исцеляет слово…

– Да не тарахти, – благодушно махнул рукой подполковник. – И так, значит, все понятно. Преступную страсть к стяжательству, так сказать, розгами выправляют. А мы, понимаешь, только арестовываем, – с некоторой завистью вздохнул он. – А вот чтобы так, непосредственно воспитанием заняться, нам, брат, законы не дозволяют. Мы, Птолемей, с преступлением больше словом боремся.