– Надо, Федор, ад хоминем, – сказал центурион. – Если руки лан гас, длинные есть, если хомо алиене аннементе, надо рубить, Федор, – и Птолемей Прист выразительно рубанул ребром ладони по кисти левой руки.

– Чего ж этому длинные руки не укоротили? – с любопытством поинтересовался Дыряев. – Ведь он у вас кассу хапнул? Взяли, как говорится, ин флагранти, на месте преступления?

– Нон фестина, – назидательно сказал центурион. – Воспитать нова хомо, – он поднял вверх указательный палец, – в том – шесть!

Федор Борисович вначале не понял, о каком шестом томе идет речь, все‑таки центурион говорил на латыни, а ее подполковник пока еще, к сожалению, знал на троечку. Или на двоечку с плюсом. Одобрительно поглядывая на продолжающуюся экзекуцию и обмахиваясь фуражечкой, он только через некоторое время понял, что центурион говорил о чести. Торопиться с воспитанием нового человека действительно не стоило, отрубленные конечности уже не прирастут. Но именно в воспитании нового человека римлянин видел высокую честь. «Ты смотри, – покачал головой подполковник. – Чистый Макаренко… или как ихнего педагога звали? Точно… вылитый Песталоцци!»

И все‑таки, если говорить честно и положа руку на сердце, то римские методы воспитания нового человека были Федору Борисовичу очень даже по душе.

Пока центурион наглядно знакомил начальника районной милиции с римскими методами воспитания нового человека, в райкоме партии с ночи продолжалось совещание по вопросам освобождения Бузулуцкого района от римской оккупации. Методика, опробованная в этот день Митрофаном Николаевичем Пригодой, была уже широко известна в научных кругах и не раз использовалась вездесущими американцами. Собирают в одной комнате несколько светлых голов, и те начинают фонтанировать идеями, включая даже самые бредовые и фантастичные.

Потом эти идеи подвергаются глубокому анализу, и из них извлекаются жемчужины, которые позволяют решить поставленную задачу.

Но то ли мозги в кабинете первого секретаря собраны были не те, то ли петух из Пригоды был никудышный, только к утру все устали, а приемлемого решения римского вопроса так и не было найдено. Не оправдавший себя чай сменил редкостный растворимый кофе, который уже под утро был заменен предусмотрительным и запасливым Сафоновым двумя бутылками «Посольской». Но и водка себя не оправдала. Царившая в кабинете с вечера эйфория сменилась унынием и чувством безысходности.

– Это что ж, – подавленно сказал Пригода. – Выходит, нам от них никак не избавиться?

Ему никто не ответил.

Иван Семенович Сафонов разлил по стаканам водку, крупно напластал на «Бузулуцкой правде» колбасу, огурцы и хлеб.

– И все‑таки, – поднял он стакан, – за избавление!

Пригода мутно оглядел присутствующих.

– Подпольный райком в действии, – сказал он. – Выход, товарищи, один – или мы их, или, – он неопределенно ткнул рукой вверх, – они нас! Третьего не дано.

Волкодрало, не дожидаясь указаний, хватил водки, понюхал кусочек хлеба.

– А если нам, Митрофан Николаевич, все‑таки наверх доложить? Все как есть? Объявились, понимаешь, выходцы из прошлого. Указания запросить. Пусть в области решение принимают или в ЦК докладывают. Там головушки умные, пусть они и решают, что с этими голоногими делать.

В трудные минуты Волкодрало не прибегал к родной украинской речи, мыслил, как говорится, по‑государственному.

Пригода хмыкнул:

– Это ты, Ваня, хорошо придумал.