Ещё десять лет прошло в ожидании. Держаться подальше от любовных приключений Мечиславе помогал страх потерять ладу: «Если изменишь, умру», – эти слова осенним ветром студили душу и мигом отрезвляли, отбивая малейшее желание вновь распоясаться. Терпение было вознаграждено: Беляна наконец-то переступила порог дома Мечиславы – уже не невеста, а законная супруга.

Её чистота и застенчивость умиляли Мечиславу. Стиснув зубы, она обуздала многолетний голод и не спешила набрасываться на жену в постели, чтоб не испугать эту невинную голубку своей ненасытностью. Между прочим, подарок Мечиславы, вышитую подушку, Беляна взяла с собой из родительского дома. Сердце женщины-кошки таяло от мысли, что эта подушка была у Беляны любимой: супруга с детства спала на ней, доверяла ей свои думы, а порой и проливала в неё слёзы.

Вымазав уста Беляны мёдом, Мечислава зацеловывала их до головокружения. Потихоньку, осторожно будила она в супруге чувственность, учила открываться и отдаваться бесстрашно и без остатка, и Беляна усваивала эту сладкую науку быстро, забывая первоначальную робость. В серых глазах любимой Мечислава узнавала те лукаво-смешливые искорки, которые так восхитили и ошеломили её во сне. Освоившись в новом доме и преодолев скованность, Беляна раскрывалась и расцветала, сияя всеми гранями своего живого и весёлого нрава. Язычок у неё не только оказался способным к глубоким сладким поцелуям, но и отпускал остроумные замечания и шуточки, над которыми Мечислава хохотала от души.

– Ты всегда такая суровая, лада, – прильнув к груди супруги, ворковала Беляна. – Любо мне, когда ты улыбаешься и смеёшься...

Могла сероглазая красавица игриво пройтись и по особе самой Мечиславы – беззлобно и не обидно, по-доброму, но самолюбие женщины-кошки не терпело на себя посягательств – даже в шутку. Мечислава ощетинивалась, но Беляна с покорно-смиренным лицом добавляла:

– Со всем к тебе уважением, моя госпожа.

Но из-под длинных ресниц у неё так и рвались, так и выпрыгивали озорные искорки, и взъерошенное самолюбие Мечиславы укладывало вздыбленную шерсть на загривке: озорство юной супруги заражало и её. Оно бесило, смешило и заводило её одновременно.

– Ах ты, шутница, – многообещающе прищурившись, цедила Мечислава. – Ну, сейчас ты у меня дошутишься, сейчас доиграешься!.. Я тебе покажу, как надо мною потешаться!

И, схватив любимую в объятия, она огромными скачками несла её в постель. Хохот, визг и писк Беляны, рык женщины-кошки – и тишина. Лишь звуки поцелуев раздавались в супружеской спальне.

Но между ними были не только искры и гром с молниями, любили они и проводить время в тягуче-ленивой, неспешной, обволакивающей нежности. Провожая летние закаты на берегу реки, они вслушивались в звенящую тишину покрытых сосновым лесом холмов, а холодные шапки гор, далёкие и до оторопи близкие одновременно, незримо улыбались в седые усы. Склонив головку на плечо Мечиславы, Беляна щекотала супругу сорванным цветком, а та, хмельная от этого тесного, тёплого единения, шептала:

– Оладушка моя медовая... Сладкая моя... Люблю тебя...

– И я люблю тебя, лада моя прекрасная, темноокая, – вторила ей Беляна своим нежно-серебристым голоском.

Повалив её на траву и склонившись над нею, Мечислава жарко дышала ей в губы:

– Правда любишь?

Белые пальчики супруги играли нависшими кудрями женщины-кошки, откидывали их, заправляя прядки за остроконечное кошачье ухо.