Так предавалась Беляна этой сумятице мыслей, и улыбка то расцветала, то гасла на её дрожащих губах, а скомканная подушка оказалась под животом. Подперев голову руками, девушка уносилась душой в светлый чертог грёз. То и дело вздох рвался из её груди, а ресницы трепетали и смыкались, пряча затянутый мечтательно-восторженной пеленой взор.

Она всё ждала, вздрагивая от каждого шороха и стука – не Мечислава ли идёт? За обедом Беляна пищу едва поклевала: кусок не лез в горло, желудок сжимался в комок и ничего в себя не принимал. А когда вечерние сумерки набросили на глаза поволоку усталости, девушка закуталась в узорчатый платок и вышла в сад.

Весна ещё привередничала, ещё меняла настроения – то солнышком пригревала почти по-летнему, то вдруг льдистым холодком дышала, прикинувшись зимой. Зябко ёжась, Беляна потуже обернула вокруг плеч платок, а ноги сами несли её к любимой лавочке среди вишен. Тонкой зелёной дымкой окутался сад: то пробивались из почек маленькие, клейкие и блестящие листочки. Совсем скоро должны были показаться цветы: сперва белые шишечки бутонов, а потом и сплошное душисто-пьянящее кружево.

Увидев около лавочки высокую фигуру женщины-кошки, Беляна вздрогнула и застыла. Чёрный плащ с алой подбивкой ниспадал с сильных плеч, богатая вышивка кафтана мерцала на груди, а ноги!... О, что за ноги – стройные, сильные, с выпуклыми икрами и точёными лодыжками. Из нарядных ярко-красных сапог Мечислава переобулась в чёрные, с жемчужными узорами и золотыми кисточками. Они смотрелись по-вечернему сдержанно, но не менее достойно и роскошно. Впрочем, этим прекрасным ногам шла любая обувь.

Слова застряли в горле, и Беляна только дышала взволнованно, трепеща под внимательно-ласковым взором тёмных очей. Поздороваться бы хоть, но бедный язык совсем онемел, а сердце стучало частой дробью, словно горошинки сыпало. Мечислава первая прервала сумрачное молчание сада:

– Слыхала я, что ты видеть меня не желаешь. Отчего, голубка?

Голос женщины-кошки звучал приглушённо, с бархатной мягкостью печали. Горячий ком чувств тотчас вздыбился в груди у Беляны, колкие предвестники слёз пробились к глазам.

– Тебе матушка Логода сказала? – только и смогла пробормотать она.

– Нет, никто не сказывал. Долетели твои горькие слова до меня, – молвила Мечислава. – Душой и сердцем услыхала. Что я сделала тебе худого, чем успела не угодить, что ты готова гнать меня прочь?

Вот, значит, как вышло... Беляна сгоряча брякнула, а суженая издалека услышала. Хотела бы девушка эти слова вырвать у себя из горла да втоптать в пыль дорожную, но сказанного не воротишь: слово не воробей.

– Ты прости меня, – проговорила Беляна, борясь с покаянным рыданием в груди. – По глупости я сказала сие... По неразумию. Мне родительницы с пелёнок всё твердили: суженая, суженая. А я ни в лицо тебя не видывала, ни голоса твоего не слыхивала. В детстве я мало что понимала, а подросла – и задумываться стала: как можно принадлежать тому, кого не знаешь? Восстало моё сердце мятежное, воспротивилось этому.