– Ты совсем совесть потеряла, голубушка моя? – обрушилась на женщину-кошку белогорская правительница. – Тебя суженая дожидается, а ты пьёшь-гуляешь, точно холостячка, которую вот-вот от собственного семени разорвёт! От родительниц одной из девушек мне поступила жалоба на тебя... Просят, чтоб я уняла твои бесчинства. Стыд-позор, дорогуша!

Мечислава стояла навытяжку под градом упрёков. Слова государыни падали в её помертвевшее нутро и гулко отзывались там горьким эхом.

– В общем, так, моя дорогая. Чтоб это был твой последний загул, а не то... – Лесияра сжала кулак и поднесла его к лицу провинившейся советницы. – А не то лишу тебя звания Старшей Сестры! Покроешь своё имя таким позором, что вовек не отмыться! А ежели услышу когда-нибудь, что супруге своей изменяешь... Будешь с земли Белогорской изгнана, так и знай.

Вернувшись домой после этого разноса, Мечислава напилась до беспамятства и рухнула на постель. Продрыхла она в хмельном угаре полдня, и пробуждение было не из лёгких. От отвара яснень-травы ей полегчало, похмелье отступило, но душа по-прежнему болела, будто кожу с неё содрали живьём.

В предутренней дрёме послышалось Мечиславе, будто кто-то всхлипывает тоненько, по-девичьи... Открыв глаза, очутилась женщина-кошка в саду, где на лавочке в вишнёвых зарослях горько плакала её ладушка.

«Позабыла ты меня, родная, – упрекала она Мечиславу жалобно. – Выбросила ты меня и из сердца, из и мыслей своих. К чему мне жить теперь, коли не любишь меня больше?»

Смертоносными медвежьими когтями рвануло душу раскаяние, разодрало, распустило на полосы, и Мечислава рухнула перед ладой, уткнулась ей в колени.

«Нет мне прощения, горлинка... Нет прощения! Но ежели сможешь простить, то знай: никогда не обижу тебя, слышишь? Никогда! Чтоб ты слёзы из-за меня проливала? Не бывать этому! Только ты одна в сердце моём, лада моя светлоокая... Лишь тобой живу и дышу, тебя одну жду. Но уж как тяжко ожидание мне даётся, счастье моё! Изголодалась я, вот и сорвалась. Так хочется поскорее обнять тебя, к устам твоим прильнуть, супругой назвать... Истосковалась я по тебе, сил моих нет!»

Лёгкие тёплые ладошки опустились ей на плечи.

«Крепись, родная. Шесть лет ждала ты – ещё десять осталось. Душа моя уже с тобой, хоть тело и разум ещё не созрели. Будь верна мне, лада моя, а ежели изменишь, разорвётся моё сердце в клочья и умру я, не дождавшись встречи с тобою наяву!»

«Буду! Буду верность тебе хранить, лебёдушка моя светлокрылая, – покрывая воздушные пальчики избранницы поцелуями, шептала Мечислава. – Клянусь жизнью своей... Да что моя жизнь – детушками нашими будущими клянусь! Только живи, только будь, ибо без тебя и мне нет смысла эту землю топтать!»

Проснулась Мечислава в слезах, что крайне редко с нею случалось. От мысли, что измена может убить ладу, душа подёргивалась мертвенным инеем, сжималась горестно, и женщина-кошка ругала и казнила себя ещё горше, ещё крепче, чем княгиня накануне. Да, гульнула она нынче весной с размахом, так что теперь от самой себя была в ужасе. Любимые серые очи смотрели на неё с укором, и Мечислава не знала, куда деваться от этого пронизывающего, кроткого и печального взора.

Сцепив зубы и завязав волю узлом, она вернулась к целомудрию; семьям брошенных девушек по распоряжению княгини пришлось выплатить возмещение ущерба. Нежно, любовно выбирала Мечислава подарки для лады: сапожки, ленточки, украшения, вышитую подушку... Не жалела она и хлеба из своих закромов, выменивая на него у жриц Тихорощенской общины чудесный прозрачный мёд – не только чтобы побаловать ладу сладеньким, но и ради укрепления её здоровья. Высылала Мечислава невесте и ещё одну целительную и чудотворную вещь – живицу тихорощенских сосен. Для её добычи не приходилось наносить деревьям раны: смола сочилась из естественных трещин, и девы Лалады собирали живую «кровь» упокоенных прародительниц.