— Нуну, брось пистолет, — снова велел мне отец чересчур спокойным голосом.

Пистолет в его руке дрожал. Впрочем, в моей тоже. И вдруг отец изменился в лице. Разглядел, что за пистолет я держу в руке.

Женский пистолетик, украшенный перламутром.

Уже стрелявший в него.

Изменивший его жизнь.

И я увидел, как память, вырвавшись из прошлого, ударила в него, и на долю секунды он снова оказался там, на шоколадной фабрике. Он уже не видел меня: ее пистолет снова целился в него, и в мире не было никого, кроме них двоих. Я тоже не мог совладать с дрожью в пальцах, и оба пистолета описывали круги, танцевали один перед другим какой-то змеиный танец.

— Брось пистолет, чертова кукла! — выкрикнул он в отчаянии, умоляюще.

Но я не бросил.

И по сей день мне трудно вспоминать об этой минуте. Но чем старше я становлюсь, тем меньше думаю о себе в ту минуту и тем больше — об отце. О том, каково было ему видеть, что в него целится собственный сын. Словно все годы, проведенные с ним, и все, что он вложил в меня, — все исчезло, перестало существовать, как только я взял в руки ее оружие.

Словно она ранила его дважды.

— Ладно, па, — шепнул я. — Не бойся. Я не буду стрелять.

— Медленно опусти пистолет, не волнуйся… Теперь брось его.

— Ладно. — Я медленно опустил дуло. И замер. — А что будет с Феликсом?

— Глик отправится туда, где ему самое место. В тюрьму.

— Нет. — Я снова поднял пистолет. — Я не согласен.

— Ты — что?!

Я узнал это его выражение лица. Он покраснел, прищурился, и между бровями обозначился угрожающий восклицательный знак.

— Я не согласен. Дай ему уйти.

— Нуну, не сходи с ума! Брось пистолет! Ну?

— Не брошу. Сначала пообещай, что отпустишь его.

Лицо его исказил гнев:

— Он похитил тебя! Это ты понимаешь?

— Он меня не похищал.

— Замолчи!

— Если ты не отпустишь его… — начал я, и багровый туман заполнил мою голову.

— То что? Что ты сделаешь? — с издевкой спросил отец, покачав пистолетом.

— Я… Я выстрелю!

— В кого? — спросили хором отец и Феликс.

— В… в него! В Феликса! — вдруг нашел я ответ.

— Не понимаю, — сказал мой отец. — Ты его застрелишь? Ты знаешь, что он твой дед?

— Мне все равно! Мне плевать! И на него, и на тебя! Оставьте меня в покое! Отпусти его, не то я в него выстрелю!

Туман в моей голове становился все гуще. От переживаний последних дней кружилась голова. Выстрелю. В Феликса. В себя. В отца. Всех застрелю. Устрою побоище. Уничтожу целое семейство. Покончу с собой и убегу. Буду бороться с добром и злом. Буду за гранью добра и зла!

Я кричал, я выплевывал осколки предложений, я бил ногой о стену и железную дверь. Извержение вулкана Файерберг! И еще я хотел, чтобы отец увидел, что я действительно могу взорваться. Чтобы понял, как я опасен в гневе.

Не знаю, долго ли я буйствовал, но, как только я начал играть на публику — в лице отца, — в глубине души я сразу успокоился. Может, именно это имела в виду Лола, когда говорила: «Тот, кто долго играет чувствами других, теряет наконец собственные»?

— Погоди, — прорвался отец сквозь эти театральные страсти, — почему ты говоришь, что он тебя не похищал?

Голос у него был уже менее уверенным.