|
Говорили, что он ходит туда на свидание со своей невестой, молоденькой постельницей царевны, Меласею, которую они с думным дворянином Сухотиным, бывшим послом в Крыму, вывезли из татарского полону и которую царевна Софья взяла к себе в постельницы, в науку к опытной Родимице.
Между тем в городе и в Кремле ударили сполох. Набатный звон всегда имеет что-то возбуждающее, подмывающее; никакой барабанный бой не может с ним сравняться: в нем звучит всегда что-то страшное, доводящее до безумия, до остервенения; с говором церковных колоколов, с этим торопливым, нестройным, отчаянным, нервным криком металлических глоток всегда связывается представление о пожарах, о бунтах, о резне. Набатная колокольная музыка всегда повергала Москву в трепет, в обезумливающий страх или вызывала безумную, заразительную, слепую ярость… Это сам Бог кричит медными гласы, это архангелы трубят в иерихонские трубы… Под эту музыку люди превращаются в зверей: ими овладевает или животный ужас, или животное неистовство, что и в том, и в другом случае равносильно безумию, бешенству… Стрельцы обезумели, осатанели, почти сами не сознавая отчего… — Давайте сюда губителей царских! Подавай аспидов! — Нарышкиных, Нарышкиных на копья! Нарышкины задушили царевича! — Подавайте изменников, а не то всех предадим смерти. Они сами не знали, к кому кричали, у кого требовали выдачи каких-то изменников. Они кричали на воздух, в небесное пространство, и толпами валили к Кремлю, вторя набатному звону неистовым барабанным боем и неистовыми криками. Вот они уже в Кремле. Словно плотина прорвалась и наполнила кремлевскую площадь, где перед дворцом стояло множество боярских карет и колымаг. — Секи, руби боярское добро, боярских коней, боярских холопей! — Коли удушников царских! Кареты разбиты, поломаны в куски, позументы и сукна оборваны, топчутся ногами, вздеваются на копья. Лошадям переломаны ноги, кучера и холопы валяются в крови. Барабанный бой и набатный звон не умолкают. Стоны раненых, ржанье искалеченных коней и с каждым моментом возрастающие крики. — Давайте губителей! Подавайте удушников царских! Во дворце точно все вымерло. Ни лица, ни звука. Только в одном из верхних окон виднеется зловеще улыбающееся лицо Родимицы, а за нею бледное, как полотно, испуганное личико Меласи… Родимица кому-то кивает головой. Ей из толпы, беснующейся внизу, незаметно кланяется Цыклер. И Сумбулов не сводит своих черных глаз с того же окна; но он смотрит не на Родимицу: его взор впился в то испуганное личико, которое когда-то, в Крыму, на невольничьем рынке в Козлове, робко глядело на него из-под белой чадры… Неистовые крики переходят в какой-то рев и вой. — Идем на «верх»! Добудем злодеев во дворце! — На копье дворец! На копье! А во дворце все та же мертвая тишина и то же зловещее лицо Родимицы. — Смотри, братцы, вон киевская ведьма глядит в окошко! — кричит кто-то. — Из пищали в нее пали, из пищали! — Стой! — бешено кричит Цыклер. — Это наша, это Родимица. А дворец все так же нем, как могила. Стрельцы врываются на ступени Красного крыльца. Вдруг на верху крыльца в дворцовых дверях показались какие-то привидения. Испуганные стрельцы отшатнулись назад. Им представилось, что это дьявольское наваждение… На верху крыльца стоял мертвый, удушенный царевич! Тот же болезненный вид, то же худое лицо, слезящиеся глаза… Из гроба встал удавленник! Рядом с ним стояла высокая, суровая женщина и держала его за руку. За другую ее руку держался маленький царь Петр. За ними выступал патриарх, за ним ближние бояре. Вся площадь, казалось, окаменела от страху… Удушенный царевич на крыльце… Дьявольское наваждение!. |
