Нет, он стоит и глядит на всех моргающими, слезящимися глазами. Да он ли это? Не подменили ли кем?

— Это подвох! Царевича подменили!

— Тащи лестницу! Ставь к крыльцу!

— Полезай, братцы, на лестницу: може, это не царевич.

Несколько стрельцов карабкаются на лестницу и вступают на Красное крыльцо. Они в недоумении и страхе: перед ними действительно царевич Иван, которого они считали задушенным… Да полно, он ли это? Надо спросить… А страшно…

— Гм… точно ли ты царевич Иван Алексеевич?

— Да, я точно царевич Иван Алексеевич.

— Как же нам сказывали, что тебя извели злодеи?

— Нет, я жив, и никто меня не изводил, и ни на кого я не жалуюсь.

Стрельцы растерянно глянули на царицу. Она стояла, как мраморная… «Истукан, идол мраморян» … Глянули на царя: холодные глаза его мечут искры…

Внизу глубокое смущение, точно вся площадь дрогнула от стыда: и стыдно, и досадно. Цыклер, Озеров и Сумбулов, бледные и дрожащие, хотят затереться в толпе. Но в окне из-за лица Родимицы показывается лицо царевны Софьи, грозное, решительное. Она делает знаки, показывая вниз на бояр.

— Царевич жив! На царство его! — в мертвой тишине раздается голос Сумбулова.

Это была искра, брошенная в порох. С разных сторон послышались крики:

— Пущай молодой царик отдаст скифетро старшему брату!

— Старшему брату скифетро и яблоко!

— Подайте нам тех, кто у него скифетро отнял!

— Подайте Нарышкиных! Мы весь корень их истребим!

— Нарышкиных! Нарышкиных! Они наши недоброхоты!

— А царицу Наталью в монастырь! Пущай молится!

Юный Петр весь задрожал при последних словах. В лице и в глазах его сказалось что-то такое, что потом, лет через пятнадцать, стрельцы видели в этих огненных глазах в те моменты, когда он собственноручно рубил их головы…

«Я вам припомню это! Подождите!» — вот что говорили эти глаза.

В этот момент на крыльце показался высокий, благообразный старик с длинною седою бородой, отдававшей желтизной, и с ласковыми, ясными не по летам глазами. Он медленно сходил вниз к стрельцам. Все узнали в нем боярина Матвеева, Артамона Сергеевича. Да и кто не знал его ума, доброты, честности! Кто не помнит, что сделала для него Москва еще при царе Алексее Михайловиче, когда Матвеев задумал строить себе дом, но не находил камня для фундамента? Народ пришел к нему толпою и поклонился ему камнем на целый дом. Матвеев отказался: он хотел не даром взять камень, а купить. «Ни за какие деньги!» — отвечали москвичи. Но на другой день привезли к нему плиты, собранные с могил, и сказали: «Вот камни с гробов отцов и дедов наших, их мы не продадим ни за какие деньги, а дарим тебе, нашему благодетелю». Узнав об этом, тишайший царь сказал старику: «Прими, друг мой: видно, что они любят тебя. Я бы сам охотно принял такой подарок».

Так вот этот старик сходил теперь с Красного крыльца. Только третьего дня он воротился в Москву из ссылки, где томился по проискам своих врагов.

— Радость неизреченная! — говорила царица Наталья, когда он из ссылки явился прямо во дворец. — Такая радость, что никакое человеческое писало по достоянию исписати сего не возможет.

Матвеев сходил с крыльца, чтобы успокоить стрельцов, вразумить.

— Братия, и други мои, и дети! Послушайте меня, старика! — начал он дрожащим голосом. — Что вы делаете? Почто такое шумство затеваете? Кто посеял в вас смуту и шатание? Опомнитесь! Вспомяните ваши заслуги, вашу кровь, ваши раны! За кого вы проливали кровь, за что? За церкви Божии, за святую Русь, за тишину и благоденствие.