— Кого нашли?

— Афоньку Нарышкина!

— Тащи лиходея! Пущай кается в отраве царя Федора!

— Братцы! — слышится отчаянно умоляющий голос. — Я не Нарышкин…

— Врет! Глаза отводит!

— Вот тебе! Вот!

— О — ох! Умираю… братцы… я… я не Нарышкин… я…

— Добивай злодея! Волоки за ноги! Пущай молодцы тешутся…

— Стой! Стой, ребята! Кого вы убили?

— Афоньку аспида!

— Это не Афонька, не Нарышкин: это стольник Федор Петрович Салтыков.

— Что ты! Аль промахнулись?

— Истинно говорю! Промахнулись!

— Эхма… что ж делать! Не подвертывайся…

— Где же Нарышкины?

— У самой, поди, у царицы Натальи: роденька ведь…

— К Наталье, братцы! Вон ее терем….

Ворвались в терем царицы Натальи, никого нет!

— И тут пусто! Анафемы! В трубу улетели.

— Ищи, ребята! В опочивальню!

Ворвались в опочивальню, и тут никого нет.

— Ишь, горы подушек, перин! Шарь в перинах!

— Коли копьями в перины.

— Ой-ой! — слышится слабый крик из-под одного пуховика.

— Нашли! Нашли! — И из-под пуховика вытаскивают маленького большеголового человечка. Человечек дрожит, как осиновый лист, и плачет.

— Кто ты, сказывай, и для чего здеся-тка?

— Я Хомяк, карла царицын, — отвечает дрожащий человечек.

— А какой царицы?

— Царицы Натальи Кирилловны.

— А! Нарышкиной, Кирилловны… Так ты должен знать, где спрятаны Кириллычи. Сказывай!

— Я не знаю… не видал… лопни глаза — утроба.

— А! Запираешься! Так мы тебя в окошко выкинем на копья, как козявку.

И один из стрельцов берет его за шиворот и несет к окну, поминутно встряхивая: «Скажешь, бесенок, скажешь!»

— Скажу! Скажу! — отчаянно молится несчастный.

Его спускают на пол, и он падает… Его поднимают за волосы.

— Ой-ой! Скажу… пустите душу!.. Он в церкви, у Воскресения на Сенях, под престолом.

Толпа кинулась на Сени. Там, на переходах, они нашли в одном углу какой-то незапертый сундук и открыли его. Блеснула чья-то лысая маковка, шитый кафтан…

— Еще нашли!

— Кого? Вытаскивай живей!

И этого схватили за шиворот, за шитый жемчугами козырь, и вытащили из сундука. Это был высокий сухощавый старик с жидкою седою бородою и в очках.

— А! Ларька — дьяк! Ларивон Иванов, думная крыса, тебя нам и надо.

Это был действительно думный дьяк Ларион Иванов. Стрельцы его очень хорошо знали, потому что он одно время управлял стрелецким приказом, и очень солоно пришлось стрельцам его управление: он не давал им потачки.

— Здравствуй, Ларька! — издевались стрельцы, толкая его из стороны в сторону.

— Ты нас вешал, а теперь попляши перед нами!

— На крыльцо его! На копья!

Несчастный дьяк хоть бы слово проронил: он знал, что это бесполезно. Его повалили и потащили по переходам, чтобы сбросить с крыльца.

— Ловите, братцы, Ларьку — дьяка, — кричали палачи, бросая свою жертву на копья.

— Муха в золотых очках и в золотном кафтане, лови ее.

— Вот же тебе, крапивное семя! Не жужжи!

И его рассекли на части.