— Муха в золотых очках и в золотном кафтане, лови ее.

— Вот же тебе, крапивное семя! Не жужжи!

И его рассекли на части. Другие, толкая бердышами в спину карлика Хомяка, шли гурьбой к церкви на Сенях.

— Аль Ивашка Нарышкин у сенных девушек под подолом прячется? — глумились злодеи.

— Не Ивашка, а Афонька, он охочь до девок дворских да постельниц.

Стрельцы ворвались в церковь в шапках.

— Легче, дьяволы! — остановил их Озеров. — Это не кабак… Шапки долой!

Стрельцы сняли шапки. Хомяк молча указал на алтарь.

— Тамотка? Ладно, найдем.

И самые смелые направились в алтарь. Вскоре они вытащили из-под престола трепещущего Афанасия Кирилловича и повели из церкви.

— Сказывай, где твой брат Ивашка, что надевал на себя царскую диодиму?

— И скифетро, и яблоко в руки брал.

— И на чертожное место садился воместо царя… Сказывай, где он?

— Не знаю, — был ответ, — видит Бог, не знаю.

Его вывели на паперть. Внизу толпа волновалась и кричала. Видно было, что еще кого-то поймали.

Снова стали допрашивать Афанасия Нарышкина. Он молчал.

— Полно его исповедывать! — закричали иные. — Мы не попы.

— Ивашка и без него не уйдет, добудем.

— Верши его! Кидай сюда!

И этого рассекли на самой паперти и сбросили на копья.

— Любо ли, братцы? — кричали разбойники к толпе, собравшейся внизу.

— Любо! Любо! — отвечали им, но далеко не дружно. Ивана Нарышкина так-таки и не нашли. Между тем приближался вечер. Стрельцы и устали, и проголодались, а потому окончательное избиение своих «лиходеев» отложили на завтра и, расставив вокруг дворца и по всему Кремлю крепкие караулы, вышли на площадь.

На площади ожидала их новая жертва. Между Чудовым монастырем и патриаршим двором поймали знаменитого боярина и воеводу Григория Григорьевича Ромодановского с сыном Андреем. Это тот Ромодановский, что вместе с гетманом Самойловичем отбивал когда-то от Чигирина турецкие войска, приведенные на Украину Юраскою Хмельницким, который в то время писался под универсалами: «Божиею милостью мы, Гедеон — Георгий — Венжик Хмельницкий, князь русский и сарматский, князь Украины и гетман запорожский».

Стрельцам тогда солоно пришлось под Чигирином, и они злились на Ромодановского. Теперь они рады были сорвать на нем свой гнев.

— А! Попался, старый ворон! Теперь закаркаешь!

Со старика сбили шапку, драли за волосы, рвали бороду, били по щекам.

— Это тебе за Чигирин, ина! Бери да помни!

— А помнишь, какие обиды ты нам тогда творил! Холодом и голодом нас морил!

— Ты изменою отдал Чигирин туркам! Ты стакался с Юраскою да с Шайтан — пашою… Вот же тебе, ешь!

— И сынка туда же! Яблочко недалеко от яблоньки падает, и такое же червивое.

И отца, и сына убили тут же.

— Любо ли? Любо ли?

— Любо! Любо! — И шапки летели в воздух.

Трупы убитых и отрубленные части их сволакивались в одно место и укладывались рядом. Между тем, Агапушка — юродивый, напевая свою зловещую песню, сшивал их дратвою и связывал мочалками, чтобы удобнее было волочить их на Красную площадь, к Лобному месту.

Но вот стрельцы, забастовав на этот день, стали уходить из Кремля. Зацепив бердышами изуродованные тела своих жертв, они волокли их сквозь Спасские ворота на площадь, а другие шли перед ними как бы в качестве почетного караула и выкрикивали:

— Сторонись! Боярин Артемон Сергеич едет!

— Боярин и воевода князь Григорий Григорьевич Ромода — новский изволит к войску ехать… расступись, православные!

— Дай дорогу! Едет князь Михайло Юрьич Долгорукий!

— Вот думный едет, расступись народ!

Между тем навстречу им шла другая толпа стрельцов с криками.