|
Озверелые от тоски, вшей и волчьего житья в землянках, постовые конвойники и патрули жестоко избивали пойманных и возвращали на "объекты", где скорым судом им добавлялось пять лет за побег, а герои энкавэдэшных служб вмесге с падкими на вино полудикими инородцами пили до зеленых соплей на деньги дуриком доставшиеся, -- вино было дешевое, время бездумное, энтузиазму полное. В середине лета по тихому Енисею плыл плотик, на нем стоял крест, ко кресту, как Иисус Христос, был прибит ржавыми гвоздями тощий, нагой мужичонка. На груди его висела фанерка, на фанерке химическим карандашом нацарапано: "Погиб пижон за сто рублей, кто хочет больше?" Это был вызов. Война. От селения к селению, от станка к станку ползло: "Вырезали семью долган на острове Тальничном"; "изнасиловали девку и грудя отрезали", "живьем сожгли в избушке баканшика с женой, отстреливался"; "вышла ватага норильцев на Игарку с винтовками, даже с пулеметами, обложили город, чего-то ждут". Деревушки и станки, рыбацкие бригады вооружались, крепили запоры, детей перестали пускать одних в лес, женщины ходили на сенокос и по ягоды партиями. Слухи, слухи! Горазда на них наша земля, однако не очень им пока верили. Но вот наша избушка в устье Демьянова Ключа и лихоимство, в ней совершенное, по здешним местам неслыханное. Накладку и петлю в кузнице станка Полой мужики сковали, висячий замок в магазине приобрели. И стала таежная избушка уже не просто таежной, но потайной, человеком от человека спрятанной. Однако, замок-то не от лесного варначья -- от своих людей защита... На исходе лета, как всегда недоспавшие, вялые, мы поднялись в четыре утра, чтобы плыть на сети. Зябко ежась, потянулись один по одному из избушки. Было светло. Ночи еще только начинались, стремительные, темные, августовские. Ударил первый иней. Все оцепенело вокруг. На белом крыльце избушки начищенными пятаками лежали желтые листья. За избушкой, в кедрачах, звонко, по-весеннему токовал глухарь. Стукаясь о стволы дерев, падали последние подмерзлые кедровые шишки; по всей округе озабоченно кричали кедровки, с озер доносился тоскливый стон гагары, собирающейся в отлет. Первые проблески длинной осени, первое холодное дыхание коснулось тайги, заплыло в ее гущи -- скоро конец нашей рыбалке. Послышался чей-то короткий окрик, я думал, папа решил меня подшевелить, заспешил вниз по тропе к берегу и увидел встречь идущих Высотина, папу, увидел и отчего-то не сразу почувствовал неладное, со сна его не воспринял, не испугался. Папа и Высотин у лодки должны быть, собирать весла, багор, иголки для упочинки сетей, запасные якорницы и всякое добро и приспособление. Кто-то, видать, заплыл или завернул к нам, вот они и вернулись. Отчего-то, правда, растерянно крупное лицо Высотина. Папа в дождевике, полы которого касались земли, мели по мху и по траве, оставляя процарапанную в инее полосу, суетливая походка его как бы подсечена, замедлена -- вроде бы он не идет, только дождевик двигается скоробленно, мерзло пошуркивая. Папа, уставившись в пространство и не моргая, прошел мимо, ни слова мне не сказав. С похмелья бывает такой сердитый и отстраненный мой родитель. Я даже отступил с тропы, пропуская его. Следом за Высотиным и отцом шли двое. Молодой еще мужик, с исцарапанным, щербатым лицом, кустики бровей над светлыми его слезящимися глазами ссохлись от крови. Весь его драный, затасканный облик и различимая под царапинами оспяная щербатость придавали ему свирепый вид. Однако у него была длинная, беззащитная мальчишеская шея, глаза цвета вешней травы, смешные кустики бровей, расползающиеся губы в угольно-черных коростах -- все-все говорило о покладистости, может, даже и о мягкости характера этого человека. |
