|
Но мы уже не маленькие -- раз Высотин сказал, значит, надеется на нас. -- Весь хлеб на столе, -- добавляет Высотин, а на столе у нас осталось полбулки хлеба, закрытого берестой. Бородатый знаком показывает всем следовать в избушку. Входим. Чинно, будто чужие, рассаживаемся на наpax: мужики -- на высотинские нары, мы, ребятишки, втроем -- на наши. В избушке притемнено и не так заметно Мишкину улыбку, постепенно превратившуюся в судорогу. Тяжелее и тяжелее делается у него челюсть. Оттягивает и перекашивает в сторону лицо парнишки. Сидим, праздно болтаем ногами. Петька, опершись руками о нары, готовый в любое мгновение вскочить, куда-то броситься, что-то делать. -- Нам на сети пора. Мы ведь на работе, -- почему-то гнусаво завел отец. -- Говорите, чего вам надо? -- Закурить хотим! -- в дверях появляется щербатый парень, прислоняет к косяку ружье взведенное. Отец протягивает ему кисет. -- Вы что же это? Своего брата?.. -- укоризненно качает он головой. Бородатый сломал уже несколько спичек. -- Волк -- брат! -- выхаркнул он из бороды вместе с дымом, цигарка, спешно скрученная, мокрая, расклеивается у него во рту, по бороде потек табак. Парень, оседлав порог, тоже торопливо закуривает, но цигарку делает толково, туго. И видя, что его связчик цигарку свою совсем загубил, отдал ему свою, себе склеил другую, после чего высыпал в карман из кисета весь табак и молча возвратил кисет отцу, зажав в кулак коробок со спичками. -- Еще махорка есть? Будто по команде мы вскидываем головы -- над нашими с папой нарами, на стене висит белый, удавкою перехваченный мешочек -- в нем спички, махорка. -- Сними! -- приказывает бородатый Петьке. Парнишка, словно харюзок вынырнул из темной воды, схватил белый поплавочек, рванул веревочку-леску с гвоздя. Щербатый парень не глядя бросил мешочек с табаком в свой холщовый затасканный мешок с веревками, приделанны- ми вместо лямок. -- Разувайся! -- приказал бородатый Высотину, и тот неловко начал утягивать ноги, обутые в новые резиновые сапоги, под нары. -- Да что вы, ребята! Мы ж рыбачим... Мне ж... -- Разувайся! -- вдруг замахнулся и ткнул в грудь Высотина бородатый. Петька отшатнулся и взвыл: -- Тя-а-а-а-тяаа!.. Как бы разбив своим выпадом некую, еще существовавшую до сей минуты неловкость, сковывающую его, матерясь в бороду, скаля зубы, бородатый заметался по избушке, принялся разбрасывать постеленки наши, залез под нары, выгреб щепу и крошки сена оттуда, с вешалки Петькину телогрейку рванул, потянул на себя -- не лезет, скомкал, бросил, выскреб штаны, рубаху из изголовья нашей постели, быстро на себя натянул, стоял над кучей брошенного на пол тряпья, нетерпеливо перебирая грязными ногами, заранее радующимися теплой сухой обуви. -- Ну! Высотин бросил к ногам бородатого сначала один, затем другой сапог. -- Подавись! -- громко, с пробудившейся ненавистью сказал он, и папа, битый жизнью и людьми больше, чем Высотин, тут же попытался сгладить эту грубость, что-то забормотал примирительное, взялся помогать мне растоплять печку, а что ее не растопить, нашу печку?! Дрова, как порох, бересты сколько угодно, загудела печка, заподпрыгивала. Оба норильца потянулись к ней. -- Портянки! Высотин размотал портянки и остался на нарах, большой, весь босый, хотя с него сняли покуда всего лишь сапоги и портянки, казался он донага разутым и раздетым. Костистые большие ноги его, вдоль и наискосок перепоясанные бледно-голубыми жилами, выглядели сиротливо, жалко. Бородатый прямо средь избушки сел на пол и с пыхтением обувался. Поднявшись, он пробно потоптался, как дитя, радуясь обнове, притопнул, оскалился, и снова сверкнуло в бороде, зубы у него были молодые, еще не разрушенные, значит, на Севере недавно, оцинжать не успел. |
