Я надеялся на одного благородного и прекрасного человека, на одного служителя, мне должно бы сказать — друга нашего дома, на человека, которого вы так же любите, Цецилия, на доброго господина Дюваля.

Вы знаете, Цецилия, что у меня, как и у вас, нет никакого состояния. Поэтому я мог рассчитывать только на заем, обеспеченный моим словом. Был только один человек, к которому я желал обратиться с просьбой о подобной услуге. Этот человек был господин Дюваль.

Впрочем, я не колебался ни минуты и отправился из Парижа с этим намерением. Я ни на минуту не сомневался в его готовности помочь, я знал его.

Но вы знаете, Цецилия, или скорее вы не знаете, но догадываетесь: есть тысяча способов делать, одолжение, начиная от одолжения, которое вы требуете, до одолжения, которое вам предлагают.

Бедный господин Дюваль! Лишь только я сказал ему — я не скрывал от него ничего, Цецилия, ни любви моей к вам, ни нашего положения, ни наших надежд, которые все основывались на нем, — едва я сказал ему все, как жена его, оборотясь к нему, вскричала:

— Ну вот! Не повторяла ли я тебе двадцать раз, что они любят друг друга?

Эти благородные люди, Цецилия, думали о нас, занимались нами, и, когда мы еще не смели признаться друг другу в нашей привязанности, для них она не была уже тайной.

Тогда господин Дюваль подошел ко мне со слезами на глазах: да, Цецилия, этот прекрасный человек готов был плакать. Потом он сказал мне:

— …Любите ее, Генрих, любите ее горячо, это добрая и благородная девушка; и если б подобные нам люди осмелились поднять на нее глаза, я не желал бы другой жены моему Эдуарду.

Потом, подавая мне руку, чего он ни разу не осмелился сделать с тех пор, как я его знаю, он крепко сжал мою руку и сказал:

— Еще раз, сделайте ее счастливой. Теперь, — продолжал он, вытирая глаза и отводя меня в свой кабинет, — поговорим о деле.

Это дело обделалось скоро и не развязывая кошелька. Коммерция, понимаемая с известной точки зрения, надобно признаться, великое дело. Я всегда слыхал, что для того, чтобы получить несколько презренных тысяч франков, надобно гербовой бумаги, подписи, нотариусы, бухгалтеры и куча других принадлежностей.

Господин Дюваль взял клочок бумаги и написал:

„Честь имею известить Смита и Тёрнсена, что кредитую виконта Генриха де Сеннона в сумме пятидесяти тысяч франков“.

Потом он, подписав, отдал мне бумагу, и все было кончено.

В тот же день явился я к этим господам: я объяснил им мое желание отправиться в Гваделупу с грузом. У них был корабль, готовый отправиться с грузом к Антильским островам; они спросили, какими товарами желаю торговать. Я отвечал, что, будучи совершенно незнакомым с торговлей, я прошу их переговорить об этом с Дювалем; они обещали исполнить это на следующий день.

Я возвратился к Дювалю. Есть другое место, о котором я хотел много говорить вам, милая Цецилия, и которое поэтому я желал посетить: это ваш маленький домик в Гендоне.

Я спросил у Дюваля, кому он принадлежал теперь.

Из этих-то подробностей узнаете вы сердце этого отличного человека.

Домик принадлежал ему. Понимаете ли вы, Цецилия? Из благоговения к вашей матери и к вам он купил дом вместе с мебелью, чтобы тот навсегда остался памятником земной жизни праведницы и ее Ангела. Так он называет вашу мать и вас.

Он хотел отправиться вместе со мной, но жена отговорила его.

— Виконту приятнее будет одному отправиться в Гендон, — сказала она — Останься здесь; твое присутствие только смутит его воспоминания.

В сердце женщины, в том, что касается любви, есть чувство, которое самый тонкий мужчина никогда не найдет в своем сердце.

Итак, Дюваль отдал мне ключ от загородного дома.

Там никто не бывает, даже они сами; одной вашей бывшей горничной, поступившей в услужение к госпоже, Дюваль, поручено заботиться о вашем рае.