— Какая находка для спецслужб: вживить человеку такой радиомаяк, и баста! Странно, что КГБ до этого не додумался! — сказала Ванда; в могущество этой организации она верила не меньше, чем в привидения.

— Представляете, что будет, если вживить радиобуй в плавник Геры и присоединить его к гонгу! — оживился Миша.

— Ну уж нет, тогда весь лагерь ночью будет лишен заслуженного отдыха, — возразил ему Тахир, и все дружно захохотали. Все, кроме самого Геры Котина, который раз в жизни почему-то не понял шутки и слегка нахмурился.

Люди ели, пили, наслаждались беседой; профессор Лапин долго и упорно гладил под столом Тошку — до тех пор, пока не выяснилось, что пса там нет, он давно убежал к костру, где Дима Черкасов колдовал над приготовлением шашлыка из доставшейся по случаю краковской колбасы. Оказалось, то, что Лапин принял за Тошкину голову, было на самом деле Викиным коленом. Я не заметила, чтобы Вика была этим недовольна, хотя, конечно, она смутилась; впрочем, профессор тоже, когда это дело раскрылось и все всласть посмеялись.

Потом танцевали, словом, все было так мило, что у меня в душе случилось раздвоение: я просто не могла себе представить, что кто-то из столь симпатичных мне людей может задумать и осуществить преступление! Я поделилась этими мыслями со Славиком и Никой, которые конвоировали меня обратно к пятихаткам (Вика с Димой Черкасовым растворились в ночи), и они согласились со мной: да, это может быть только кто-то чужой. Нас догнал Миша Гнеденко с ведром в руке (почему-то он всегда, в любое время суток, ходил по лагерю с ведром); слухи о том, что со мной происходит нечто необычное и опасное, уже циркулировали по лагерю, и Миша героически предложил себя в качестве охранника, сказав, что он может лечь поперек входа и защищать меня своим телом. Я даже чуть не прослезилась — ведь он ради меня был готов спать даже по эту сторону баррикад!

Но я рассчитывала на другую стражу и потому отказалась.

18. ШТОРМ

Я всегда ощущаю какое-то особое возбуждение, когда на море разыгрывается шторм. Кажется, когда стихия бушует, то и у меня в душе рождается какое-то буйство страстей; меня неудержимо тянет если не плыть навстречу волнам куда-то в глубь моря-океана, то хотя бы глядеть, не отрываясь, на гигантские валы, с грохотом набегающие на берег и рассыпающиеся на мириады брызг у моих ног.

И теперь я как зачарованная шла по самой кромке прибоя, не сводя глаз с темной, колыхавшейся массы воды. Изредка, когда я, зазевавшись, оказывалась на пути очередной волны, Алекс оттаскивал меня в сторону; тем не менее ноги у меня уже промокли, а юбка и волосы покрыты были мельчайшими солеными капельками.

Мы с Алексом просто сбежали — сбежали от слишком настойчиво меня опекавших друзей и коллег, сбежали и от того, кто не менее настойчиво пытался свести со мной счеты.

Пусть предполагаемый убийца поищет меня в этом огромном черном просторе! Луна несколько суток назад превратилась в еле заметный серпик, и теперь только призрачный свет звезд слегка разбавлял царственный мрак южной ночи. Я запретила Алексу зажигать фонарик, и мы бесшумно, как индейцы на тропе войны, выбрались из лагеря — я уже прекрасно ориентировалась в россыпи тропинок и могла найти путь чуть ли не на ощупь. По берегу в темноте было идти легче, чем по заросшей колючими кустарниками территории биостанции, хоть иной раз Алекс и чертыхался, спотыкаясь о камень. У меня же вдруг развилось какое-то то ли седьмое, то ли десятое чувство — не задумываясь, я совершенно точно знала, куда и как поставить ногу; мое «штормовое» настроение сказалось в том, что я как бы летела над землей, почти не касаясь прибрежной гальки. Радость жизни в такие мгновения я ощущаю особенно остро.

Мое приподнятое настроение передалось и Алексу, и когда мы дошли до Ласточкина обрыва и я позвала его поплавать, он не отказался.