Алеши-Нарцисса тоже не было на территории лагеря: он вместе еще с двумя рабочими уехал на «газике» в Геленджик, где они должны были нагрузить машину пиломатериалами. С ними поехала и Вика, встревоженная новостями из дома, она во что бы то ни стало хотела еще раз поговорить с мамой, и Ника отпустила ее, без звука согласившись снова дежурить на кухне. До Геленджика путь неблизкий, особенно на Кузьмиче, и их не ожидали до наступления темноты. Так что Нарцисса я тоже могла не опасаться.

Именно поэтому я расслабилась и потеряла бдительность. После ужина наша маленькая группа собралась в ангаре; под руководством Ванды мы упаковывали оборудование, стараясь ничего не перепутать.

Когда мы с Витей пытались затолкнуть в ящик какую-то особо неудобную железяку — мне показалось, что она по размерам раза в два больше, чем предназначенная для нее тара, — я зацепилась за ее острый край и порвала на себе рубашку сверху донизу (стало прохладнее, и я была в джинсах и синей мужской рубашке с длинными рукавами).

Господи, никогда в жизни мне не приходилось столько шить, вернее, зашивать, как в это лето! Все, что могло у меня порваться, порвалось, начиная от моего древнего костюма «Калипсо» (Витя попытался наклеить на него заплатки из старой камеры, но я понимала, что его уже не спасти) до моего единственного нарядного платья, юбок и сарафана, не говоря уже о купальниках. Одну юбку я уже выбросила; если дело так пойдет и дальше, придется мне ехать в Москву голой! Кошмар!

Я побежала к себе в пятихатки, придерживая у груди рубашку — под ней на мне ничего не было. Ванда хотела было пойти со мной, но я ее отговорила, заявив, что вряд ли мне грозит опасность посреди лагеря при ярком свете дня — дождя мы так и не дождались, и хотя над головой у нас и зависли темные тучи, тем не менее склонившееся над морем солнце вдруг ослепило нас последними лучами.

Так что меня провожал один только Тошка, который честно выполнял свои обязанности охранника, другой вопрос — какой от него будет толк, если дойдет до дела?

Моя жестянка со швейными принадлежностями находилась обычно на тумбочке, убирать ее не было никакого смысла — так часто приходилось мне брать в руки иголку с ниткой. Но сейчас ее там не было, и тут я вспомнила, что утром ее у меня брала Люба. Конечно, это вполне в ее духе — взять вещь и не отдать! Накинув майку и ругая про себя неряху Любу последними словами, я пошла в самую дальнюю пятихатку, в которой генеральская дочка жила вместе с Лялей.

Вход в их домик прятался в полумраке — дневной свет с трудом пробивался сквозь крышу из ветвей и листьев айленда. Внутри все было разбросано в диком беспорядке; я сама не Бог знает какая аккуратистка, но то, что я увидела, вызвало во мне отвращение — не могут девушки, женщины, вообще существа женского рода жить в такой обстановке! Пахло затхлостью, а может быть, и просто грязью. Впрочем, это, наверное, Любиных рук дело, подумала я и пожалела ее соседку — все знали, что Эмилия просто не нахвалится на свою лаборантку, которая точно и четко работала с микропрепаратами.

Но где же моя жестяная шкатулка без крышки, украденной Сорокой? На столе-тумбочке ее не было — там валялись смятые купальные трусы и лифчики.

Может быть, в углу, на деревянном кухонном ящике, где стояли закопченный чайник и стеклянная банка с чаем? Протискиваясь в дальний угол, я опрокинула по дороге полураскрытый чемодан, стоявший на одной из кроватей; из него посыпались вещи, и на пол упало что-то блестящее. Я наклонилась, чтобы поднять этот предмет, и, выпрямившись, застыла как вкопанная: на моей ладони лежал маникюрный набор с миниатюрным водолазным ножичком на брелке — подарок Сергея! Так, значит, зря я грешила на Славикову Сороку — вор оказался хоть и на двух ногах, но бескрылым. Впрочем, почему вор? Просто одна из девушек взяла мой маникюрный набор без спроса, а потом забыла отдать…

В хатке было сумрачно, но вдруг стало совсем темно: кто-то загородил вход.