Через час после завтрака надо было переносить афалину. Нужны были мужчины, и искали Мишу. Нашли его в его домике спящим как был — прямо в одежде и очках.

— Миша, да ты, никак, спишь? — злорадным тоном спросил его Гера.

— Нет, это не я сплю, это мои очки спят.

К Мише, этому черноволосому симпатичному чудаку, вечно озабоченному, постоянно мелькавшему то здесь, то там (находившемуся в броуновском движении, как о нем говорил Гера), с симпатией относился не только кухонный народец, но и практически все, кто бывал на биостанции.

К любимцам поварих принадлежал и профессор Лапин, который ел пусть и не слишком много, но зато поглощал пищу так аппетитно, что даже смотреть на него было вкусно, и к тому же он умел красиво благодарить тружениц плиты и поварешки.

Впрочем, почти все научные сотрудники вели себя по отношению к ним благородно: молчали, если щи казались им прокисшими (и такое бывало, когда отключали свет и соответственно холодильники), зато просили добавки удавшегося блюда, и девочки расцветали.

К плохим едокам, с точки зрения поварих, относились в основном женщины: они ели мало — все как одна берегли фигуру и часто фыркали, вполголоса рассуждая о том, что они это блюдо приготовили бы лучше. Впрочем, такие мысли вслух высказывала в основном Елена Аркадьевна, пытавшаяся сидеть на диете, но тем не менее всегда съедавшая полную порцию. Впрочем, женщин за столом было мало: те, кто работал на биостанции семьями, чаще всего готовили сами, изредка показываясь за общим столом по каким-то официальным поводам, например, по случаю чьего-либо дня рождения. Кроме поварих, нашей выдающейся хозлаборантки, Ванды и меня при кухне постоянно питались еще две особы женского пола: Ляля и Люба. Ляля, худенькая, изящная блондинка лет двадцати пяти, с вьющимися волосами и мелкими маловыразительными чертами лица, работала лаборанткой; почти все свое время она проводила в КПЗ, где постоянно красила какие-то срезы и возилась с предметными стеклами. К столу она выходила только что-нибудь поклевать.

В отличие от неутомимой пчелки Ляли Люба, дочь генерала, девушка очень большая, некрасивая и неуклюжая, находилась в дельфинарии по большому блату. Но так как Тахир категорически запретил пребывание на территории биостанции нетрудовых элементов, то бишь тунеядцев, то Максим решил подыскать ей хоть какую-нибудь работу. Сначала ее определили на кухню, но там она показала свою абсолютную профнепригодность, и тогда ей поручили красить заборы. Она слонялась вдоль ограды с ведерком зеленой краски и кистью в руках и при первой же возможности бросала их и бежала на пляж, где валялась на камнях в своем модном невообразимого цвета купальнике с глубокими разрезами на бедрах, из которых безобразно выпирали рыхлые не по годам — ей было восемнадцать — телеса. Периодически из ворот биостанции выскакивал Максим и, грозно хмурясь, призывал ее к выполнению трудовой повинности; тогда она тяжко вздыхала, нехотя поднималась на ноги и, сгорбясь, брела к брошенным орудиям производства. Поистине ей не хватало для выполнения этой задачи того энтузиазма, с которым взялся красить забор Том Сойер!

Люди на базе все время менялись, у кого-то кончался срок командировки, и он уезжал в Москву, кто-то, наоборот, приезжал, кто-то уходил на катере на отлов животных, кто-то прилетал чуть ли не прямо из Перу, где титаническими усилиями Рахманова была налажена работа с речными дельфинами — иниями.

И среди всего этого народа случайных людей почти не было. Все мы: научные сотрудники, тренеры, просто сезонные рабочие — любили животных, море и полевой образ жизни. Кроме Любы к категории чужаков в этот год можно было отнести разве что Алексея, приехавшего в качестве сезонного рабочего. Мы так и не смогли понять, какими ветрами занесло к нам в Ашуко, в наше близкое — иногда чересчур близкое — к природе существование рафинированного московского вьюношу, сына дипломата и студента Института международных отношений.