Плясуньи возле кровати выдают сумасшедшие батманы. Солистка в гуттаперчевом экстазе извивается на полу, показывая высший класс акробатики.

РЕЖИССЁР. Давай финал, Сергуня!

Актёр взвинчивает темп. Но его отточенная техника быстро превращается в хаос. Выплеснув завершающую порцию стонов, он вянет, замирает, виснет на актрисе. Композиция распадается. Оба лежат, устало лаская друг друга.

ОНА. В тайгу… В тайгу… РЕЖИССЁР. Стоп, снято.

Два зрителя, облеченные доверием партии, молча потягиваются, разминают кисти рук, хрустят суставами. На их лицах — чувство глубокого удовлетворения.

СЦЕНАРИСТ (разнеженно). Ты мне что-то говорил? Прости, я отвлекался.

ДИРЕКТОР. Ничего особенного. Хотел предупредить, да как-то к слову не пришлось…

СЦЕНАРИСТ. О чём?

ДИРЕКТОР (мстительно). Чтоб ты в руках себя держал, в 1зарт не входил.

СЦЕНАРИСТ. Я всегда держу себя в руках.

ДИРЕКТОР. Вот и хорошо… Взгляни на противоположную стену. Осторожно, как бы невзначай. Осветителя видишь? Теперь метра на два выше, под потолком… Только пальцем не показывай.

СЦЕНАРИСТ. Дырка. И чего? Вентиляционное отверстие, надо полагать.

ДИРЕКТОР. Не дырка, а тайное окошко. Да не пялься туда, мало ли что!.. Видел — шторкой прикрыто? Говорят, к нам сюда наведываются и наблюдают за процессом.

СЦЕНАРИСТ (пугливо). Кто?

ДИРЕКТОР. Ты что, дурак?

СЦЕНАРИСТ. Неужели…

ДИРЕКТОР (пожимает плечами). Есть такая легенда. Хотя… кто знает, легенда ли? Известный кинолюб… и женолюб… вкушает плоды искусства…

СЦЕНАРИСТ. Это шутка? Ты шутишь?

ДИРЕКТОР. Я, Эдик, вроде бы главный в здешних лабиринтах, меня боятся. Я, по идее, должен всё здесь контролировать. Но это видимость, хоть и работаю на того же хозяин, что и ты. Мой уровень — не выше балкончика, где мы стоим. Так что я давно не понимаю, где кончаются шутки и начинаются специальные мероприятия.

СЦЕНАРИСТ. Тихо! По-моему, она… колыхнулась.

ДИРЕКТОР. Кто?

СЦЕНАРИСТ. Шторка…

Тёмные полоски материи, закрывающие отверстие под потолком, и вправду колыхнулись — раз, другой… На балкончике — немая сцена.

Юпитеры погасли, музыка заткнулась. Аппаратура перестала шуметь. Актёры, сидя на кровати, вяло перебирают собранную для них одежду.

— Ну и балет, — говорит актёр, набрасывая на себя клетчатую рубашку.

Актриса встаёт, разглаживая помятое лицо:

— Скотина. От «щетинки» вашей у меня ожог.

— Согласно сценария, — парирует он… и вдруг гогочет, показывая пальцем.

И впрямь смешно. Чулки на коленях у героини вытащились пузырями, как, извините, тренировочные штаны у мужиков. Вспыхнув, актриса поспешно влезает в ночнушку и в пеньюар.

— Урод, бездарь. Будьте вы прокляты. Импотент, рухлядь. Поправив причёску, она уходит за стеночку, — с гордо поднятой головой.

Кстати, причёска, в отличие от сценического костюма, с честью выдержала испытание. Великолепные букли остались нетронутыми, разве что подвинулись чуть, как парик. Всё-таки лак «Прелесть» — хороший лак. Прочный, почти железный…

В декорацию медленно вступает режиссёр. Он задумчив.

— Недурственно, голубки мои. Сделаем ещё дубль, и хватит.

— Как! Ещё дубль?! — Актёр вскакивает, забыв про трусы в руках; стоит в одной рубашке.

Режиссёр мрачнеет:

— Такое чувство, будто в сцене чего-то не хватает. Признаюсь, я шёл утром в павильон с тяжёлым сердцем. И ночью плохо спал, думал… Смотрел вот сейчас на вас, пытался проникнуться чувственной красотою, вами изображаемой, ставил себя на место зрителя… нет, не берет.