— Голыми руками с этим не справишься. Надо иметь сильные инструменты: волю, решимость.

— Я их приобрел.

Тетя отошла к окну, чтобы оглядеть меня повнимательней, на расстоянии, как картину.

— Перейдем с речной и морской терминологии на язык человеческих отношений и долга! — сказала она, вытянув вперед руки, которые были худыми и вызывали у меня сострадание. — Я отвечаю за тебя не только перед собой, но и перед твоей матерью.

Впервые я услышал от нее подобную фразу. Но я подавил сострадание, устоял.

— Отныне за меня будет отвечать только один человек.

— Кто же… это?

— Я сам.

* * *

Из Костромы несколько поездов — и я не знал, какой из них мне встречать. Люба, как объяснила по телефону ее московская тетя, очень устала от телеграфа, от почты — и сказала, что телеграмму посылать не будет.

— Вы знаете Любашу, — добавила она. — Не хочется ей затруднять просьбами: «встречайте», «провожайте…»

Есть просьбы, выполнить которые — огромное счастье. Как большинство моих мыслей, входящих хоть с чем-то в противоречие, и эта осталась невысказанной.

Люба и ее тетя не могли догадаться, что я стал чуть-чуть другим человеком, что я сказал: «Обрубаю трос!» И что я впервые принял решение, которое «входило в противоречие», но которое я тем не менее отважился принять.

Обо всем этом я объявил Любе на улице, возле почты, где мы с ней работали.

— Поздно, Митенька… — сказала она. — Где ты был раньше? А теперь поздно. Я тоже вернулась с решением.

— С каким?..

— Опять уезжаю. Но теперь уже надолго. Никакого трагизма! — Она вынула платок. — Никакого трагизма, Митенька!

И поцеловала меня. Так, как это делала мама, изредка приезжая к нам в гости.

— Я еду с тобой! Ты непременно… уедешь?

— Это звучит не совсем точно.

— Что именно?

— Мы уедем. Но не мы с тобой…

— Как?!

— Никакого трагизма! Все проходит, все забывается… Особенно в двадцать один год! Это известно. Хотя не все, что общеизвестно, является истиной. Но в данном случае, Митенька… Поверь мне! Ты, конечно, должен знать, с кем я уеду. Скажу только, что он кончил Высшее военно-морское училище. Лейтенант флота. Находится в отпуске… Пришел месяц назад на почту, чтобы сообщить друзьям, что добрался благополучно.

— Значит, если бы у него не было отпуска… и если бы ты не работала телеграфисткой…

— Не казни себя, Митя: все было бы так же. Это необъяснимо. Если бы, конечно, я… прости, не могу подобрать слова… ну, уважала бы тебя, как мужчину, как личность, то полюбила бы. И ничего б не случилось. Говорят, что любить — это значит жалеть. Но не такой жалостью, Митенька… А как доброго… очень хорошего человека, я тебя уважаю. И люблю. Не казни себя!

Люба продолжала говорить: боялась оставить меня одного.

— И будь здоров! Это самое главное! Не так, как Герман с десятого этажа: можно без бицепсов, без «фактуры». А нормально, по-человечески… Наверно, бывало так: показывают на экране кинозвезду или великого ученого с миллиардами извилин в мозгу, а ты думаешь о том. что когда-нибудь тебя объединят с ними, уравняют в страданиях и правах болезни, смерть. Бывало так?

— Бывало…

— Значит, на последней дистанции все равны! Но эта мысль успокаивает лишь слабых людей. Весь смысл в том, что происходит до последней дистанции.