— Но игра и правда очень затягивает, — сказал Богатиков. — Здорово они её придумали! И потом, мы ведь не только играли, мы целую повесть поведали.

Отец продолжал вглядываться.

— Подошел, вроде, кто-то. Надо пойти проверить. В такое время зря тревожить не станут. Если только Михалыч опять не сорвался в запой и, забыв о времени, не ползает по всем соседям подряд, прося срочно одолжить ему на бутылку самогона.

— Это не Михалыч, — сказал я. — На Михалыча Топа реагирует с лютой яростью, а сейчас в Топе ярости нет.

— Нет… — согласился отец. — Выходит, какой-то человек, которого Топа уважает, — отец направился к дверям.

— Ты, Гришка? — услышали мы его голос. — Что случилось? Почему в такую пору?

Про Гришку-вора я много рассказывал. Здесь могу только сказать вкратце, что он замечательный мужик, давно не ворует (кличка за ним после прошлых дел и отсидок осталась), и что, кроме всего прочего, столяр он потрясающий.

Гришка объяснял что-то отцу — тихо и неразборчиво.

— Хорошо, — сказал отец. — Заходи, передохни… Ну, как знаешь.

Отец вернулся в комнату минут через пять.

— Что случилось? — спросила мама. — Гришка обычно по ночам не шастает. Почему его принесло?

Отец пожал плечами. В руке у него был конверт.

— Вот. Был у Угличе, заказ у него там имелся на оформление нового коттеджа столяркой и художественной резьбой — резное крыльцо, перила лестниц, наличники, двери и прочее — и, когда зарисовывал для себя резные детали палат бояр Романовых и храма на крови убиенного царевича Димитрия, чтобы потом какие-то идеи в работе использовать, разговорился с одним мужиком. Мужик, вроде бы, из Томска, но Гришка не уверен, а в Угличе был проездом, по делам. Невысокий, ладный, по выправке на офицера похож, а по манере обращения — на бывалого, тертого офицера, в чинах. Сказал, что тоже когда-то знал некоего Леонида Болдина — Гришка не объяснил, почему он сам обо мне упомянул — и просил передать мне вот это. Мол, если тот самый Леонид Болдин — он поймет. Гришка на ночную рыбалку ехал, конверт взял с собой, чтобы утром завезти, но увидел свет у нас в окнах и решил завернуть на секунду… Гм! — отец вскрыл конверт, на котором было выведено всего два слова: «Леониду Болдину», крупным и четким почерком выведены, таким четким и крупным, что он казался немного угловатым и неуклюжим.

— Что там? — мы с Ванькой потянулись вперед.

Отец протянул нам фотографию. На ней была запечатлена широкая панорама Москвы — вид чуть ли не с высоты птичьего полета. Панорама как раз той части города, где прошло детство отца, и шпили виднелись: шпиль высотки на «Лермонтовской», шпили вокзалов… Судя по всему, фотография была сделана совсем недавно, и кто-то специально поднимался на какую-то высокую точку (крышу?), чтобы запечатлеть то, что ему хотелось. На обратной стороне была бледно проштампована дата трехдневной давности. То есть, пленку проявили и фотографию отпечатали уже в Угличе, а это означало, что человек, её сделавший, был в Москве проездом, очень недолго.

Отец и Богатиков обменялись долгим задумчивым взглядом.

— Это Седой! — шепнул мне взбудораженный Ванька, поддавая мне своим острым локтем в бок. — Точно, он! Выходит, он не погиб тогда, ещё задолго до нашего рождения!

Я кивнул. Конечно, потом может выясниться, что фотографию передал совсем другой человек, но мне твердо верилось — и хотелось верить — что это привет от Седого.