— Не везет так не везет, — заметил отец, отсчитывая пиастры.

— А мандарины дольками в собственном соку были вкусными? — спросил Ванька.

— Обалденными! — ответил отец. — Мы их сожрали на следующий день. С тех пор мне доводилось несколько раз есть такие мандарины, но никогда они не казались мне такими вкусными.

— Вы были мальчишками, — сказала мама.

— Мы ими и остались, — живо ответил отец. Он взял гитару, которую заранее, на всякий случай, поставил рядом с собой, и тронул струны, наигрывая пробные аккорды. — Помнишь, — обратился он к Богатикову, — у Димки в его библиотеке была книга, потрепанная вся, сорок пятого, что ль, года издания, биография знаменитого американского физика Роберта Вуда, и Димка ей зачитывался. Этот Роберт Вуд был таким отчаянным экспериментатором, и таким хулиганом, с детских лет, что даже Димке нос бы утер. И у этой биографии был подзаголовок: «Книга о мальчике, который дожил до семидесяти лет, но так и не вырос». Вот и наше поколение… Хотя…

А Богатиков подхватил припев:

Отец пел и пел — эту песню о судьбах всех ребят, составлявших дворовую команду далеких лет. Мы знали, что отец любит Визбора. А по тому, как подпевал Богатиков — и он Визбора любил, и знал хорошо.

Надо сказать, отец очень здорово воспроизводил (и воспроизводит, то есть, разумеется) совершенно особые интонации Визбора: и иронические, и одновременно очень добрые.

— Ну уж нет! — Богатиков налил клюквенной настойки (отец делает её сам, и взрослые говорят, что роскошный напиток) и поднялся. — Да, нам за сорок, мы многих друзей потеряли за горизонтом лет, но мы не уходим, и мы не рудименты, потому что… Да, потому что был миг, когда мы стояли над Москвой, распахнувшейся перед нами волшебным королевством, и этот миг никуда не делся, он пророс в нас, он всегда будет с нами, а мы всегда будем тринадцатилетними, и всегда будем жителями сказочного города, жизнь в котором бывала не сахар, но который остался сказочным и не сгинул во времени. Этот миг, он вобрал всю нашу жизнь, прошлую и будущую, он так и длится, просто маскируясь под разные другие мгновения. И не прострелен Седой под городом Герат, а проходит где-то рядом с нами, своей пружинистой походочкой, и, как всегда, за внешней сдержанностью прячет свою порывистость и… и какой-то такой заряд мужской страстности во всем, которая словно огнем опаляла всех девчонок вокруг и была для них важнее красоты и стати… вот он проходит, и готов до конца стоять на том, что считает правильным, и делать то, что считает правильным, не отступив ни на пядь. И, раз уж мы друг друга нашли, то и остальные друзья найдутся. Верно?

— Верно! — отец тоже поднялся, и они выпили.

— А все-таки, что там за история с этим транзистором, который вам в Париже выбирал Высоцкий… — начал Ванька.

Он не договорил, потому что Топа глухо заворчал. В этот вечер Топе позволили быть в доме, при всех, а не во дворе.

— Что такое, Топа? — спросил отец.

Топа, встряхнувшись, поднялся и залаял. Отец подошел к окну.

— Не пойму. Есть, что ли, кто-то во дворе?

Топа тявкнул несколько раз — не яростно, но вполне уверенно: мол, отвечаю за свои слова.

Отец поглядел на часы.

— Батюшки, почти полночь! Это сколько же мы сидим? Ведь вскоре после ужина сели, не позже семи…

— Да, заигрались, — согласилась мама. — А ведь они у нас ещё не совсем здоровы… Немедленно спать!

— Но игра и правда очень затягивает, — сказал Богатиков. — Здорово они её придумали! И потом, мы ведь не только играли, мы целую повесть поведали.