Для пятилетнего ребенка магия совсем не является чудом. Скорее, это что — то естественное и обыденное, то, что так и должно быть.

Андерс затушил сигарету в горшке, добавив к девяти окуркам еще десятый, и в то же самое мгновение вспомнил: мама.

Точно, это же его мать принесла с собой растение, когда навещала его тут в последний раз. Она приезжала примерно четыре месяца назад. У него в тот момент была полная апатия, он просто лежал на кровати и смотрел на нее. Она убрала квартиру и поставила сюда папоротник. Затем она ушла, чтобы вернуться к своей обычной жизни в Гетеборге.

Папоротник не входил в число необходимых вещей, и поэтому он просто забыл про него, обращая на растение внимания не больше, чем на узор на ковре.

Но сейчас он его увидел. И посмотрел на него. И появилась мысль, которая не давала ему покоя.

Да это же самое худшее из всего, что я видел. Самое отвратительное, ужасное, противное.

Да. Мысль засела у него в голове. Сухой папоротник на пыльном подоконнике, на фоне немытого окна. Да, это самое страшное из всего, что он видел когда — либо.

Эта мысль привела к другой: вот что является результатом всей его жизни, это его жизнь такая страшная и безнадежная, пыльная, никому не нужная.

Он мог терпеть, что его жизнь такая страшная. Он знал, он принял это, и он был готов умереть через несколько лет такой жизни.

Но папоротник — Папоротник — это было уже слишком. Просто ужасно. Почти невыносимо.

Андерс закашлялся и пошел в спальню. Ему казалось, что его легкие просто разрываются, точно завязанные в большой узел. С ночного столика он взял фотографию Майи и подошел с ней к окну.

Фотография была сделана на ее шестом дне рождения, за две недели до исчезновения. На лбу у нее была маска, которую она сделала сама в детском саду и называла Жутким Троллем. Он поймал ее в объектив как раз в тот момент, когда она подняла маску и смотрела на него любопытными глазами, чтобы увидеть, какой эффект произвело ее «пугание», как она говорила.

Майя улыбалась, ее тонкие каштановые волосы были так затянуты маской, что торчали уши. Глаза напряженно смотрели прямо на него.

Он знал эту фотографию наизусть. Он представлял ее себе постоянно.

— Майя, — сказал он, — я не могу больше. Посмотри, — он повернул фотографию так, чтобы глаза Майи смотрели на папоротник, — так ведь нельзя. Так нельзя, правда?

Андерс поставил фотографию около папоротника и открыл окно. Его квартира была на четвертом этаже, и когда он высовывался из окна, то видел площадь Ханинге и железнодорожную станцию. Он посмотрел вниз. Примерно десять метров до асфальта, и поблизости никого нет. Очень хорошо.

Он снова взял фотографию и прижал ее к сердцу:

— Я так больше не могу!

Андерс решительно схватил горшок за край и швырнул папоротник в окно, затем отпрянул вглубь квартиры. Через секунду послышался звук удара об асфальт. Андерс повернул лицо к солнцу и зажмурился:

— Должен же этому быть какой — то конец.

Недалеко от берега, на церковном дворе в Нотене, лежит якорь. Гигантский якорь с перекладиной из просмоленного дерева. Он куда больше любого надгробного камня, больше, чем вообще что — либо на церковном дворе. Почти каждый, кто оказывается рядом, рано или поздно подходит к якорю, останавливается и внимательно изучает надпись на нем: «В память об исчезнувших в море» — вот что там написано. Этот якорь лежит здесь в память о тех, чьи тела не преданы земле. Он лежит, как память о тех, кто ушел и больше никогда не вернулся домой.

Якорь четыре с половиной метра в длину, весит он примерно девятьсот килограммов.