— Что ж, дальше так продолжаться не может, — сказала она. — Мне нужно время, чтобы все обдумать.

Я шагнул было к ней, однако она предостерегающе выставила вперед руку.

— В одиночестве, — решительно прибавила она и направилась к двери.

Когда она проходила мимо меня, я инстинктивно отшатнулся: мне все еще продолжало казаться, что от меня исходит устойчивый запах Линды. На Лину же это подействовало так, как будто я ее оттолкнул. Я по-прежнему не знал, что сказать. Лина же молча оделась и вышла из квартиры, так больше и не взглянув на меня. Из окна я видел, как она взяла свой велосипед за руль и повела его в направлении Амагера. Дойдя до угла, она подняла голову и посмотрела на наши окна.

Теперь, когда я больше не ощущал на себе укоризненного взгляда Лины, я почувствовал, что та часть меня, которая страдала от несправедливого обвинения, постепенно, но неуклонно одерживает верх. Я постарался припомнить интервью, вновь прокрутил в сознании все то, что было сказано мной и Линдой Вильбьерг. Я не лгал, именно так и были написаны «Внешние демоны», однако подумать, что… Ведь именно любовь к дочери и подвигла меня на то, чтобы описать все эти ужасы. Это были мои самые страшные кошмары, самое отвратительное из того, что, по моим представлениям, могло с ней случиться.

Вскоре я был уже не в силах сдерживать переполнявший меня гнев. Я принялся молотить кулаками по дивану, расшвыривать подушки, пинать мебель, кричать в сторону двери, за которой скрылась Лина.

Я чувствовал себя незаслуженно оскорбленным и преданным. Уж кому-кому, а Лине — единственной из всех! — следовало бы меня понять.

Устав крушить предметы интерьера, я бессильно рухнул на диван.

Постепенно ко мне снова вернулось чувство раскаяния. Если я и не заслуживал адских мук за свое интервью, то уж наверняка был достоин геенны огненной за похождения с Линдой Вильбьерг. То, что случилось между нами, представлялось мне сейчас настолько гротескным, что и изменой-то не выглядело, хотя, несомненно, являлось таковой. Я был самой настоящей свиньей, ужасным отцом и плохим супругом. Весь мой гнев по отношению к Лине растаял — она была права: я плохой человек, способный причинять окружающим лишь боль. Я расплакался, проклиная себя, свое гнусное поведение и жалкую натуру. Бегая по квартире, я бил ладонями по стенам и дверным косякам, с размаху бросался на пол и катался по нему. В какой-то момент под руку мне попалась бутылка джина, который я начал пить прямо из горлышка, и с каждым последующим глотком моя ярость понемногу стихала. Перед глазами у меня все поплыло, свет постепенно становился все более тусклым, затем наступила полная темнота.

Проснувшись, я обнаружил, что лежу на полу в ванной в позе эмбриона. Сильно пахло мочой и рвотой. От этой вони меня так замутило, что едва я успел добраться до унитаза, как меня тут же вывернуло наизнанку. Правда, как оказалось, я мог и не напрягаться, ибо на полу были следы засохшей рвоты и лужицы мочи.

С трудом встав на ноги, я посмотрел в зеркало. На нем была трещина — по-видимому, от моего очередного удара во время вчерашнего буйства. Одна моя бровь была рассеченной. Одежда была насквозь мокрой, сгустки рвоты запутались в волосах, налитые кровью глаза покрывала густая сеть красных прожилок. Несколько минут я созерцал жалкое зрелище, отражавшееся в расколотом зеркале. Затем медленно разделся и бросил одежду в ванну. Налив в ведро воды и моющего средства, я отыскал тряпку и принялся оттирать пол.

Все, хватит.

С этого момента я беру себя в руки.

Необходимо во что бы то ни стало вернуть себе семью. Больше никакого алкоголя и наркотиков, никаких вылазок в город, никаких вечеринок и приемов и уж, конечно, никакой Линды Вильбьерг.