|
Однако генерал не пасовал: огонь и газы неуклонно ужимали территорию восстания. 7 мая немцы взяли последний бункер на улице Лешно, где было сто пятьдесят мирных жителей и сильно поредевшая после четырехдневного боя группа боевиков. У них остались только бутылки с серной кислотой, но они еще надеялись пробиться на “арийскую” сторону, а тут - газ, и дежурная у входа Ита Гейман, отравясь, пустила в себя последнюю пулю, чтобы не стать обузой товарищам, которые и после газирования сопротивлялись ворвавшимся в бункер фашистам, и Роза Розенфельд, героический командир, пробилась, скрылась, отстреливаясь, в развалинах домов.
7 мая Струп взял сорок девять бункеров. Еще одна непокоренная улица, Смочая, была сожжена дотла. Польские полицейские доносили: “Гетто похоже на сплошную могилу. Патрули, вооруженные автоматами, осматривают тлеющие груды развалин... Эсэсовцы робко выглядывают из тени обломков, опасаясь выстрелов... Из дымящихся домов, из бункеров выходят, как привидения, евреи; они уничтожают более слабые немецкие патрули или пробираются в направлении арийского района... Немецкие посты на выходах из улиц, окружающих гетто, обыскивают и проверяют прохожих, зачастую натыкаются на вооруженного еврея, платя жизнью...”. Да, в тот же день 7 мая, обыскивая загазованный бункер, немцы напоролись на пожилого еврея Старовейского, который застрелил гитлеровца и сумел скрыться. Пульс восстания слабел, 1, но бился, и продолжало жить борьбой сердце восстания в подземелье на Милой 18, где сто лучших боевиков были готовы стоять насмерть и где вместе с ними ожидали конца триста мирных жителей гетто: больные и бессильные, старики и калеки, осиротевшие дети и дети с мамами...
Мама... Начало жизни, Ладони Добра, Радостное Рабство Любви. Мама: Щит, Опора, Спасение... Мама вечно во мне своей кровью, умом, жизнью, сердцем, и пока я дышу, я питаюсь всесильем ее. Мама, благослови в трудный миг в твою совесть вглядеться, чтобы всякую мглу осветило мне имя Твое...
Имя Матери - Мария.
Мария Ротблат находилась в бункере на Милой 18. В гетто она взвалила на себя заботу о сиротах, и сейчас, вырываясь на миг из бездны хлопот над горькими еврейскими заморышами, она печально и гордо думала о собственном сыне, командире “Лютеке”, прославленном с первого победного боя на Налевках и до сих пор неустанно сражавшемся, о Лейбе, двадцатичетырехлетнем мужчине, пахнущем потом и порохом, о ее Лейбеле, мальчике ее, кровинке. Лейб Ротблат, “Лютек”, тоже оказался в центральном бункере, и его жена, полька Галина, вместе с ним до конца испытывала еврейское счастье, так что Мария Ротблат могла бы наслаждаться семейным единством, если бы не обитали они в подземелье, беспросветно обложенном смертью, и если бы не колотилась в материнскую душу потаенная тоска ее боевого сына, никому другому не видимая, только ей, маме.
Мама, жизнь моя пролегла морщинами на лице твоем, проступила сединой в волосах твоих, мама. Радость моя веселила твое сердце, грустью моей печалились твои глаза и мука моя исходила твоими слезами, мама. Чем отблагодарить тебя? Скажи, чем отплатить за безмерную нежную силу? Бесконечность бессонниц твоих как смогу оплатить? Умереть за тебя - лишь вернуть жизнь, что ты подарила... Нет, сполна заплатить - это не умереть, а убить.
Лейб Ротблат застрелил свою мать восьмого мая тысяча девятьсот сорок третьего года. В этот день гитлеровцы вышли, наконец, на штаб евреев. Бункер окружили, заблокировали все пять выходов: не выскользнуть, не выслать, как повелось, группу немцам в тыл. Чудес быть не могло - оставалось отстреливаться. Это боевики умели: как Струпу ни мечталось взять их живыми, немцы не могли даже приблизиться к бункеру. Тогда был пущен газ - одновременно во все пять входов. Тьма, удушье, хрипы... Последнее совещание боевиков, последнее решение: самоубийство. |
