А. ШАРОВ:

Сотни людей пытались спасти Корчака. “На Белянах сняли для него комнату, приготовили документы, - рассказывает Неверли. - Корчак мог выйти из гетто в любую минуту, хотя бы со мной, когда я пришел к нему, имея пропуск на два лица...

Корчак взглянул на меня так, что я съежился. <...> Смысл ответа доктора был такой... не бросишь же своего ребенка в несчастье, болезни, опасности. А тут двести детей. Как оставить их одних в запломбированном вагоне и в газовой камере? И можно ли все это пережить?”

<...> В комнате Корчака... лежали больные дети и отец одной из воспитанниц, умирающий портной Азрылевич. Больных становилось все больше, и ширма, отгораживающая стол Корчака, придвигалась, вжимая хозяина комнаты в стену, надвигалась, как знак приближения конца [106, с. 214-215].

Я. КОРЧАК (дневник):

Какие невыносимые сны! <...> Меня перевозят в поезде, в купе метр на метр, где уже находятся несколько евреев. <...> Трупы умерших детей. Один мертвый в лохани. Другой, с ободранной кожей, на топчане в мертвецкой, отчетливо дышит. <...>

Пробуждаюсь мокрый от пота, в самую страшную минуту. Разве смерть не есть такое же пробуждение в момент, когда кажется, что уже нет выхода?

“Ведь каждый может найти пять минут, чтобы умереть”, - я это где-то читал [103, с. 347].

А. ШАРОВ:

Днем Корчак ходил по гетто, правдами и неправдами добывая пищу для детей. Он возвращался поздно вечером, иногда с мешком гнилой картошки за спиной, а иногда с пустыми руками пробирался по улицам между мертвыми и умирающими.

По ночам он приводил в порядок бумаги, свои бесценные тридцатилетние наблюдения за детьми... и писал дневник [106, с. 215].

Я. КОРЧАК (дневник):

Пять утра. Дети спят. Их две сотни. На правой половине пани Стефа, я - налево, в так наз. изоляторе.

Моя кровать в середине комнаты. Под кроватью бутылка водки. На ночном столике порция хлеба и кувшин воды.

Честный Фелек очинил карандаши, каждый с двух сторон. <...> От этого карандаша у меня уже ложбинка на пальце. Только теперь мне вспомнилось, что можно иначе, что можно удобнее, что легче - ручкой.

<...>

Кто-то где-то злобно написал, что мир - это капля грязи, повисшая в бесконечности, а человек - животное, которое сделало карьеру.

Может быть, и так. Но дополнение: та капля грязи знает страдание, умеет любить и плакать и полна печали.

А карьера человека, если он не пренебрег совестью, сомнительна, очень сомнительна.

<...>

Что делать после войны?

Может, меня пригласят участвовать в строительстве нового уклада в мире или в Польше? Это очень сомнительно. Да и не хочу я этого.

Пришлось бы служить, следовательно - неволя принудительных часов работы, контактов с людьми, какие-то стол, кресло, телефон. Трата времени на будничные текущие мелкие дела и преодоление маленьких людишек с их мелкими самолюбиями, протекциями, иерархией, целью.

В общем, тяжелый труд.

Хочу сам по себе.

Во время тифа у меня было следующее видение:

Огромный зал... Празднично одетые толпы.

Я рассказываю о войне и голоде, о сиротстве и несчастьи.

<...> Дело происходит в Америке. Вдруг голос мне изменяет. Тишина. Где-то в глубине раздается крик. Ко мне бежит Регина [бывшая воспитанница корчаковского приюта, уехала в Америку].

...бросает на эстраду часы и кричит: “Отдаю вам все!”. И вот - проливным дождем деньги, золото и драгоценности...

Не слишком верю пророчествам; несмотря на это больше двадцати лет жду, что видение сбудется. <...>

Таким образом получаю неограниченные средства и объявляю конкурс на строительство огромного детского приюта в горах Ливана, возле Кфар Гелади [Палестина].