У моего мужа никогда не было чувства элегантности, ни следа понятия о следствии и последствии.

Когда на побережье приходит шторм, он оставляет за собой лишь мусор. Унесенные доски, бумажные стаканчики, обломки, обрывки. Ничего, кроме мусора и поломанных вещей.

Таким был Уолтер. Он приходил с работы домой (менеджер по продажам на заводе по производству краски; продавал красители и пигменты косметическим производителям) и целью его было уничтожение всего, что я создавала.

Вот что я помню про Уолтера. Следы его пребывания.

Его ботинки были испачканы пигментом, они оставляли следы на ковре.

Он скидывал их под кофейным столиком и бросал прямо там.

Грязные отпечатки пальцев на рубашке, занавесках, подлокотниках кресла.

Галстук висит на дверной ручье или в изголовье кровати.

Стакан с жирными отпечатками на углу прикроватной тумбочки.

Его прикосновение было подобно раку. Он касается какой-нибудь хорошей вещи — порядка, чистоты, идеальности — и разрушает её, ослабляет, делает грязным.

Наша интимная жизнь ничем от этого не отличалась. Он ложился на меня, сопел и кряхтел. Всегда с громкими хлопками, похожими на хор аплодирующих лягушек.

Его руки всегда были липкими от пота. Как и волосы к концу акта. Я чувствовала себя так, словно тону. В течение дня он жрал сэндвичи. Масло, уксус, лук, чеснок. И всё это выходило вместе с потом; как бы он до меня не дотрагивался, везде оставался этот запах. Я всегда чувствовала себя жирной. Залапанной. Растленной.

Уолтер был неуклюжей обезьяной.

Спустя три года Уолтер захотел детей. Он сказал мне об этом прямо за ужином. Вместе мы никогда не ели; он всегда сидел за кофейным столиком, а я была в другой комнате, в укромном уголке для завтрака. Ждала, когда он закончит, чтобы я могла приступить к уборке того говна, что он после себя оставит.

Тем вечером я приготовила ригатони в розовом соусе, водочном соусе. Я прекрасно это помню. Одна из лапшичек выпрыгнула на край тарелки — он всегда ел очень неряшливо — и упала на ковер. Она была похожа на червяка. Расплавленный пармезан уже застывал на ворсе. Розовый соус почти впитался. Я подумала, что придется чистить весь ковер. Снова.

Вот тогда он это и сказал.

Он встал, положил мне руку на поясницу, когда я нагнулась, чтобы подобрать лапшу, и сказал, как само собой разумеющееся:

— Давай заведем детей.

Три слова. Каждое из них — кусок грязи. Каждое из них — грязная лапша на ковре.

Я встала и совершила свой первый акт неповиновения.

Я сказала:

— Я заведу детей тогда, когда ты перестанешь вести себя как маленький чумазый ребенок.

У Уолтера был шанс. Он мог спастись. Мог сказать что-нибудь приятное или просто промолчать.

Но открыл свой рот и сказал:

— Следи за своим поганым языком.

И он сделал… это. Схватил меня за запястье — запястье той руки, которой я держала ту дурацкую лапшичку — и сжал так сильно, что стало больно. Он хотел сделать больно. Я видела это в его глазах.

Я выдернула руку.

— Вот и чудненько, — сказал он.

А потом я ушла на кухню.

Подошла к блендеру. Это был старый прибор с двумя скоростями, прочной основой и тяжелым стеклянным стаканом.

Я взяла его за ручку и понесла обратно в гостиную.

Уолтер сидел, откинувшись в своём кресле. Он посмотрел на меня, когда я вошла.

— И что ты собираешься с этим делать? — поинтересовался он.

А я ударила его этим прибором по голове.

Это не вырубило его, но нанесло серьезную рану.