Отец не успел спилить яблоню, корявое дерево по-прежнему росло, пережив отца, который…

Воспоминание о вчерашнем дне, самом жутком из всех, что ему доводилось пережить, внезапно ворвалось в память. Йована словно обварило кипятком. Он все еще смотрел в окно, но теперь уже силуэт за стеклом казался ему зловещим: яблоня была похожа на сутулого, худого человека, раскинувшего в стороны узловатые костлявые руки.

Мальчик зажмурился, сжался в комочек, пытаясь унять сердцебиение и уговаривая себя быть храбрым. Еще недавно он вроде бы смирился с собственной неотвратимой смертью, чувства его притупились. Тому, кто приготовился встретить свою погибель, нечего бояться. Но сейчас, когда он немного отдохнул и выспался, страх поднял голову. Вернулась способность размышлять, а вместе с нею – и желание жить.

Он понял, что больше не может оставаться в темноте. Отбросил одеяло, выбрался из постели и поспешил в большую комнату, которая служила столовой и гостиной.

Двигался он уверенно, даже в темноте ни на что не натыкаясь: прекрасно знал, что где стоит. Йован зажег свечу, потом, подумав, еще одну и пошел к печи, чтобы затопить ее. Дров оставалось не так много, но на ночь должно было хватить, а о том, что будет завтра, думать не хотелось.

Несколько минут – и огонь весело разгорелся в печи, на потолке и противоположной стене заплясали рыжие отсветы. Растапливать печь было одной из домашних обязанностей Йована, так что справился он с этой задачей легко.

Ветки потрескивали, огонь сердито ворчал, как посаженный на цепь дворовый пес. Мальчик придвинул к печи маленький деревянный стульчик и протянул руки ближе к ее жаркому боку. Только сейчас он понял, что замерз.

Вскоре стало тепло, его разморило и снова начало клонить в сон. Балансируя на грани дремы и яви, Йован перенесся в один из далеких зимних вечеров, когда вся его семья еще была в сборе.

Он, по обыкновению, сидел в уголке, стараясь не привлекать к себе внимания, чтобы избежать наказания за очередную провинность. Мать хлопотала по хозяйству, возилась с ужином: челноком сновала от печи к столу, нарезала мясо и хлеб, раскладывала по тарелкам горох с густой ароматной подливой.

Запах был таким явственным, что желудок Йована жалобно заурчал. Не открывая глаз, мальчик поерзал на стуле, одновременно понимая и не понимая, что это всего лишь сладкая греза.

Отец сидел у окна, что-то чинил и дымил трубкой. Старший брат и сестры затеяли возню возле двери в дом. То и дело до слуха Йована доносилось их хихиканье, громкое перешептывание, вскрики. Они шуршали, задевая за дверь, бегали под окнами.

– Дети что-то расшалились. Пора звать их к ужину, – сказала мать.

Голос ее, как обычно, когда она обращалась к отцу, звучал немного вопросительно, будто она не была до конца уверена в том, что говорила.

– А ну, прекратите там! Мать зовет к столу! – прикрикнул отец, и от этого гневного окрика Йован проснулся.

В первый момент, вырванный из успокаивающей теплой пелены сна, он не сразу сообразил, где находится и что происходит. Мальчик завертел головой по сторонам, удивляясь, куда вдруг подевались мать и отец. В комнате было пусто и сумрачно, лишь пламя свечей и огонь в печи рассеивали плотный мрак.

Родители пропали, но брат и сестры были во дворе – Йован и проснувшись продолжал их слышать. Они скреблись в дверь, что-то бормоча при этом. Мальчик встал из-за стола, взяв свечу, и пошел к двери, собираясь открыть ее, впустить их.

Он был уже на середине комнаты, когда в затуманенном сном мозгу яркой вспышкой полыхнула мысль: «Это не они! Ни брат, ни сестры не могут вернуться домой и играть во дворе – они ведь умерли!»

Йован остановился как вкопанный, в мгновение ока покрывшись ледяным потом.