Он был уже на середине комнаты, когда в затуманенном сном мозгу яркой вспышкой полыхнула мысль: «Это не они! Ни брат, ни сестры не могут вернуться домой и играть во дворе – они ведь умерли!»

Йован остановился как вкопанный, в мгновение ока покрывшись ледяным потом. Мысли скакали, как кузнечики в высокой траве.

Подумать только, он ведь мог открыть дверь …им!

Но кому? Кто решил навестить его ночью?

Воображение мигом нарисовало Биляну. Высокая, худая, темноглазая. Вечно окутанная сухим горьковатым ароматом трав. Строгая, заботливая и…

И мертвая. С синим перекошенным лицом и вывалившимся языком. Она слезла с крюка и пришла за ним, волоча за собой веревку.

«Зачем ты потревожил меня, мальчик?» – раздалось в ушах, и Йован вскрикнул, прижав к ним ладони.

– Этого не может быть! – проговорил он. – Кто бы там ни был, уходите!

Мальчик был уже в двух шагах от двери. Пламя трепетало в его руке. Он смотрел на желтый огонек, на этот крохотный маячок в окружающей тьме, и радовался тому, что додумался задвинуть дверной засов.

– Немедленно открывай, паршивец! – прозвучал голос.

Знакомый, но вместе с тем чужой. Скрипучий, глухой, полный злобы, от которой сводило челюсти. Йован не знал, слышит ли он этот голос наяву или в своем воображении.

– Слышишь меня? Отпирай эту чертову дверь! Не заставляй меня повторять дважды!

Это не Биляна явилась за ним в ночи.

– Тата? – прошептал мальчик. – Ты разве не умер?

Неужели он ошибся, посчитав отца мертвым? Может, тата просто крепко спал? Так крепко, что не чувствовал, как сын тащит его по полу, словно вязанку хвороста…

– Конечно, нет! – прорычали из-за двери. – Я жив!

Йован шагнул ближе, переложил свечу из правой руки в левую и потянулся к засову.

– Не сердись, тата, я просто…

«Его глаза были открыты! Глупец, зачем ты веришь тому, кто стоит за дверью?»

Йован отдернул руку, будто обжегшись, и едва не выронил свечу – так ослепительна и неоспорима была пришедшая мысль.

– Чего ты ждешь? – Существо за дверью подвывало от нетерпения.

– Ты не мой тата, – твердо сказал Йован. – Мой отец умер. Я тебя не впущу.

Дверь содрогнулась от удара, словно по ней шарахнули чем-то тяжелым. Содрогнулась, но выдержала.

Подчиняясь интуиции и какому-то глубинному чутью, Йован метнулся к шкафу, где мать хранила свечи. Вытащив все, что удалось найти, мальчик заметался по комнате, расставляя свечи везде, где только можно. Оставаться в темноте было невыносимо, хотелось осветить каждый уголок.

Зажигая свечи, он слышал голоса во дворе, но старался не слушать, даже не смотреть в сторону двери. Бормотание, шорохи, скрежет ногтей по дереву – если вдуматься в то, что там происходило, можно было впасть в беспамятство и, чего доброго, в бреду впустить сюда то, что так рвалось внутрь.

Огоньки свечей подпрыгивали и плясали, пламя ворчало в печи.

«Не смотри. Не бойся. Ты в безопасности!»

– Йован! – раздался голос. Другой. Родной. Ледяной, несмотря на показную ласку. – Ты узнал меня, Йован? Это мама.

Мальчик задохнулся от ужаса.

– Мне тут так холодно, Йован. А ведь я всегда согревала тебя. Топила для тебя печь и готовила еду. Теперь ты должен вернуть мне долг. Будь хорошим, добрым сыном. Отопри дверь и впусти меня. Всех нас.

– Вас? – Голос Йована сломался, как сухая веточка в мороз. – Кого – вас?

За дверью раздался смех. Тихий, отрывистый. Тому, кто смеялся, не было весело, и мальчик почувствовал, как волосы у него на загривке становятся дыбом.