Чтобы убить время – точнее, чтобы подтолкнуть его, заставить ползти хоть немного быстрее, – он на пальцах подсчитывал дни. Сегодня четверг, завтра будет пятница, останется ровно две недели до Хэллоуина. Если Десс не ошиблась, надо выдержать эту пытку еще пятнадцать раз, считая сегодняшнюю ночь.

А потом он навсегда избавится от силы притяжения.

Джонатан закрыл глаза. Конечно, он понимал, что, если синее время на самом деле лопнет, это будет катастрофа; темняки обретут свободу и станут охотиться, тысячи человек, а может, и больше погибнут в их когтях. Страшная опасность грозит отцу, одноклассникам, всем, кого он знал.

Но Джонатан не мог не думать о том, что, если застывшая полночь затянется навсегда, Флатландия перестанет существовать, в мире останутся всего три измерения, четвертое – время – исчезнет. Эти мысли заставляли его чувствовать себя виноватым, и все же он не мог удержаться от соблазна помечтать: подумать только, можно будет летать до скончания века и далеко‑далеко – так далеко, как разольется время синевы.

А может быть, оно поглотит вообще весь мир…

Он так размечтался, что наступление полуночи стало для него сюрпризом. Земля содрогнулась и перестала притягивать к себе его тело, оковы гравитации наконец упали. Джонатан набрал полную грудь воздуха – до хруста в ребрах – и медленно воспарил над подоконником. Только в тайный час он мог дышать по‑настоящему свободно, до отказа наполняя воздухом легкие, которым больше не мешала телесная тяжесть. Тяжесть Флатландии.

И было чистым безумием страдать от чувства вины из‑за этого потрясающего ощущения. Ведь не он же, в конце‑то концов, подстроил конец света.

Джонатан выпрыгнул из окна, пролетел над отцовской машиной и приземлился на крышу соседнего дома – все это одним движением, одним хорошо отработанным «шагом». Его правая нога привычно опустилась на треснувшую черепичную плитку, отмечавшую то место, откуда начиналось великое множество его ночных полетов.

Потом он оттолкнулся и полетел к Джессике, держась подальше от летающих ползучек и линии электропередач, рассчитывая наилучший курс над пустыми дорогами и полями… и в его голове крутилась навязчивая мысль: «Всего две недели – и я свободен…»

– Ладно, слушайте, – сказал Рекс. – Вчера ночью Мадлен залезла мне в голову.

Джонатан нахмурился. Они все впятером собрались в доме Мадлен и теперь сидели вокруг ее потертого обеденного стола, защищенные тридекаграммами и прочими символами. Но старая телепатка до сих пор не появилась, а Рекс начал говорить так, будто и не ожидал ее. Она что, уехала? Но где она могла быть в полночь?

– Ты что, и впрямь позволил ей прикоснуться к тебе? – спросила Десс.

– С нами была Мелисса. Чтобы защитить меня, если что, – пояснил Рекс.

Джонатан посмотрел на Джессику, и они разом поморщились, ожидая непременного язвительного комментария Десс. Но та лишь кашлянула в кулак и закатила глаза. И шрам, оставленный над ее глазом темняком, стал зловеще похож на один из шрамов Мелиссы.

Джонатан порадовался тому, что Десс промолчала. Этой ночью Рекс выглядел как‑то странно и зловеще, совершенно незачем было провоцировать его. Выражение его лица казалось пустым, как будто внутри Рекса прятался кто‑то другой, временно принявший облик Рекса, чтобы обмануть всех.

Рекс и днем‑то выглядел странновато, а уж в тайный час на этого нового Рекса вообще почти невозможно было смотреть.

– Темняк помнит Самайн, – сказал Рекс.

– Так этот готский праздник когда‑то отмечался по правде? – переспросила Десс, качая головой.

– Готы тут ни при чем, – ответил Рекс. – Готы родом из Азии. А Самайн – кельтское празднество.