|
Но когда предутренний рассвет посеребрил гребни остроконечных крыш города, Корнелиус подошел к окну, чтобы скорее узнать, нет ли хоть одного живого существа вокруг него, и грустно оглядел окрестность. В конце площади, вырисовываясь на фоне серых домов, неправильным силуэтом возвышалось что-то черноватое, в предутреннем тумане приобретавшее темносиний оттенок. Корнелиус понял, что это виселица. На ней слегка раскачивались два бесформенных трупа, которые скорее представляли собою окровавленные скелеты. Добрые гаагские горожане истерзали тела своих жертв, но честно приволокли на виселицу их трупы, и имена убитых красовались на огромной доске. Корнелиусу удалось разобрать на доске следующие строки, написанные толстой кистью захудалого живописца: "Здесь повешены великий злодей, по имени Ян де Витт, и мелкий негодяй, его брат, два врага народа, но большие друзья французского короля". Корнелиус закричал от ужаса и в безумном исступлении стал стучать ногами и руками в дверь так стремительно и с такой силой, что прибежал разъяренный Грифус с огромной связкой ключей в руке. Он отворил дверь, изрыгая проклятия по адресу заключенного, осмелившегося побеспокоить его в неурочный час. -- Что это! Уж не взбесился ли этот новый де Витт? -- воскликнул он. -- Да, похоже, что де Витты действительно одержимы дьяволом! -- Посмотрите, посмотрите, -- сказал Корнелиус, схватив тюремщика за руку, и потащил его к окну. -- Посмотрите, что я там прочел! -- Где там? -- На этой доске. И, бледный, весь дрожа и задыхаясь, Корнелиус указал на виселицу, возвышавшуюся в глубине площади и украшенную этой циничной надписью. Грифус расхохотался. -- А, -- ответил он, -- вы прочли... Ну что же, дорогой господин, вот куда докатываются, когда ведут знакомство с врагами Вильгельма Оранского. -- Виттов убили, -- прошептал, падая с закрытыми глазами на кровать, Корнелиус; на лбу его выступил пот, руки беспомощно повисли. -- Господа Витты подверглись народной каре, -- возразил Грифус. -- Вы именуете это убийством, я же называю это казнью. И, увидев, что заключенный не только успокоился, но пришел в полное изнеможение, он вышел из камеры, с шумом хлопнув дверью и с треском задвинув засов. Корнелиус пришел в себя; он стал смотреть на камера в которой находился, на "фамильную камеру", по изречению Грифуса, -- как на роковое преддверие к печальной смерти. И так как Корнелиус был философом и, кроме того, христианином, он стал молиться за упокой души крестного отца и великого пенсионария и затем решил смириться перед всеми бедами, которые ему пошлет судьба. |
