— Пришлось бы расстреливать по новой.

— Ну это уж было бы бесчеловечно.

— И смешно!

Паренек весело хохочет; ветеран смотрит на него понимающе. «Ох, уж эта молодежь, — наверное, думает он. — Ничего, пусть пока резвится; постарше будет, уймется, жизнь заставит».

Солдатик делает вид, что стреляет:

— Пиф-паф! Прямой угол, а в углу сердце. Покойник гарантирован.

Ветеран велит ему перестать. Паренек признается:

— Жду не дождусь, когда наконец дадут попрактиковаться. С тех самых пор мечтаю, как начал играть в жулики-сыщики. Бывало, прошу своего дружка: как только я крикну «пиф-паф», падай замертво!

— Будь спокоен, уж если я участвую в расстреле, добивать не приходится.

— А что, храбрый человек мог бы управиться и один!

— Пожалуй, да, — согласился ветеран.

Понятно? Я записал этот разговор слово в слово, чтобы было ясно: история воздаст им должное — быть может, заклеймит как негодяев или кровожадных насильников, это ее дело, то есть истории, но то, что эти революционеры не дилетанты, — бесспорно.

Приговоренный к смерти молод, у него черная кудлатая голова. Повстречались мы с ним, когда его вели к стенке расстреливать. Зрелище не из приятных, друзья мои. Мужественно встретить смерть он не смог, плача, бубнил, что он не красный и не студент, что втерся в левацкую внепарламентскую группу как провокатор, чтобы оправдать репрессии против экстремистов. Начальник тюрьмы, ухмыляясь, посоветовал мне не обращать на него внимания: если даже установить личность не удалось, расстрелять все равно надо; сразу видно, что за птица: одет как все эти смутьяны — студенты, отрастил длинные патлы, бороду, наверняка развел вшей, — одним словом, неряха, а может, и наркоман.

На обед мы ели «сердитые перья» и козлятину «не обожги пальцы».

Потом мы с начальником расположились на одной из террас крепости. Все время, покуда он, развалясь в шезлонге, спал, а я, под тентом, наслаждался прохладным морским ветерком, у меня не выходила из головы Мэри, моя дорогая старуха Мэри.

Нет, нет, погодите о ней печалиться. Если бы она узнала, что причинила вам беспокойство, она бы расстроилась.

А посему я, с вашего разрешения, попробую сообщить вам несколько отрывочных сведений о периоде, который предшествовал революции и спровоцировал ее.

Вы не можете себе представить, какой в это время царил в Италии бедлам. Джо не может не задать вместе с вами вопрос: как это наша страна, в чью задачу входит охранять мир во всем мире, прибегая для этого в случае надобности даже к войне, позволила, чтобы дело дошло до такого загнивания, до такого полного разложения?! Нам бы следовало быть, мне кажется, более бдительными.

Так вот, буржуазия осуществляла свою власть, контролируя группу партий, состоявшую из клерикалов, социал-демократов и либералов; кроме того, в запасе у нее имелась резервная сила — откровенные фашисты, то есть те, кто в отличие от коллег, удобно и прибыльно пристроившихся в вышеозначенных партиях или якобы отстранившихся от политики, предпочитал выступать в открытую, отрядами или как провокаторы-одиночки, мастера насилия и террора, дабы удерживать умеренную и трусливую мелкую буржуазию в сфере влияния правящего блока буржуазии.

Этот правящий блок был втянут в следующую игру: железной рукой (обратите внимание на эту деталь) добивался тех же реформ, которых требовала оппозиция — красные коммунисты и часть социалистов, — реформ как основного средства от недугов страны. Тогда почему же, спросите вы, с помощью железной руки, а не соглашения? Тут мы соприкасаемся с тонкостями непостижимой для нас итальянской политики, с ее двуличием, противоречием между сутью и видимостью. На самом деле по логике вещей буржуазия не могла сознательно и всерьез одобрять предлагаемые реформы.