Дневник убийцы

Мерзавка! Вот увидишь, что я с тобой сделаю, увидишь, как крепко я обниму тебя – так крепко, что твой гадючий язык наружу вывалится!

Тебе следует принять какие‑нибудь антибиотики: надоело слушать твой кашель, к тому же за столом это вызывает отвращение.

На Рождество я убью Клариссу. Она, когда играет на пианино, открывает рот, и эта вонючая черная дыра вызывает у меня омерзение, мешает сосредоточиться на песне: оттуда несет горячей самкой – совсем как от тебя, дорогуша.

Знаешь что? Проявлю‑ка я великодушие: готов поменять Клариссу на тебя. Выбирай. Ты же так любишь делать добро.

Не забудь. В Рождественский вечер. Через четыре дня.

Дневник Джини

Опять за старое! Нет, мне и впрямь уже надоело! Прекрасно знает, что сцапали Эндрю; все‑таки любым шуткам должен быть какой‑то предел! Я теперь полностью его игнорирую, ничего не пишу. Целый день все только и делали, что носились вверх‑вниз по лестнице. На носу каникулы – опять все четверо будут вертеться под ногами. Так или иначе, решено: выслежу его и наконец‑то увижу его физиономию – теперь я уже ничем не рискую. «В Рождественский вечер» – сплошная мелодрама, смени пластинку, сынок.

А как быть с Книгой? О, придумала: запишу для него кое‑что – совсем чуть‑чуть – на пленку… И засуну туда. Сразу же после обеда я демонстративно (тоже трудное слово) поднимусь наверх. И спуститься не успею, как он устремится туда; вот тут‑то я вернусь и его застукаю… Если бы из носа так не текло, мне бы, наверное, петь захотелось!

Дневник убийцы

Джини только что поднялась наверх, я видел ее: усмехалась с хитрым видом. Что же ты нам приготовила, Джини? Надеюсь, что‑нибудь получше твоей стряпни. Пойду взгляну.

Взгляну, что за ловушечку мне расставила наша домработница. И тем не менее приму кое‑какие меры предосторожности. Старого воробья на мякине не проведешь, Джини, а я в этом деле – старый воробей, опыта мне не занимать…

Вот, значит, как… Думаешь, меня это сколько‑нибудь задевает, а мне плевать на то, что в данную минуту ты сжигаешь ее, ясно? Плевать; я слышу, как трещат смятые листки, слышу, как пламя сжирает их; Книга, моя Книга, – о, ты не ведаешь, что творишь, и прекрати немедленно это глупое заклинание, Джини, ты покушаешься на мою жизнь, хочешь лишить меня жизненной силы.

Я включил магнитофон и говорю с тобой. Ты слышишь меня? Слышишь мой голос? Ты только что подписала свой смертный приговор, сволочь; твои слова бессильны против меня: я очертил мелом круг, я защищен от них, защищен – noli me tangere, – Джини; я тоже знаю слова, способные пройти сквозь стены и разить, словно камни. Ты, идиотка, лишила жизни Книгу и – в то же время – саму себя: это твоя жизнь уходит из вен под треск злодейски разведенного тобой огня, да, ты – злодейка; чувствую, сюда кто‑то идет, это ты, да, это ты, я слышу твое дыхание…

Дневник Джини

Он был там! Я едва не сцапала его! Он был там: шептал, склонившись над магнитофоном, я слышала его злобный голосишко психа – он стоял ко мне спиной… Нет, все было вовсе не так, вот как это было:

Я неслышно поднимаюсь по лестнице, слышу шепот – то громче, то тише, – словно два переплетающихся голоса. Сдерживая дыхание, останавливаюсь под дверью, резко отворяю ее и вижу чью‑то спину – чью‑то спину в меховом манто, и этот кто‑то говорит в магнитофон; какое‑то мгновение я все это вижу, поднятый воротник манто скрывает опущенную голову, и я думаю: это была Она, Она – ничего другого мне на ум не приходит. Она оборачивается, на ней маска – все происходит так быстро, – смеющаяся маска, какие надевают в канун Дня всех святых.