По правде сказать, когда мы вошли в пещеру, я просто остолбенела от удивления. Была она высокая и глубокая, с потемневшим от дыма потолком, задняя часть ее тонула во мраке, казалось, что ей нет конца. Пещера служила огромной спальней, вся она была сплошь заставлена кроватями и всевозможными топчанами, которые выстроились рядами, будто в больнице или казарме. В воздухе стояла ужасная вонь, как бывает в приютах или богадельнях, а постели — я сразу же это заметила — были в беспорядке, со смятыми, невероятно грязными простынями. Беженцев в пещере была уйма: кто сидел на краю кровати и почесывал в голове или просто ничего не делал, кто лежал, завернувшись в одеяло, кто расхаживал взад и вперед по узкому проходу между койками. Несколько беженцев сидели друг против друга на двух кроватях за маленьким столиком и играли в карты так же, как и картежники из Сант-Эуфемии — в пальто и шляпах. На одной из коек я заметила полуголую женщину, кормящую грудью ребенка, а на другой — трех или четырех детей; лежали они, тесно прижавшись друг к другу, неподвижно, как мертвые, наверно, они спали. В глубине пещеры, где, как я уже сказала, было совсем темно, можно было все же различить горы наваленных друг на друга чемоданов, ящиков, узлов — видно, вещи этих бедняг-беженцев, которые им удалось захватить с собой, когда они бежали.

Около входа я увидела странное зрелище: покрытый красивой вышитой скатертью алтарь, сооруженный из упаковочных ящиков. На скатерти стояло распятие и две серебряные вазы, в которые за неимением цветов были воткнуты пышные ветки остролиста. Под распятием же, вместо образков и всяких священных предметов, было разложено в строгом порядке много разных часов, наверно, не меньше дюжины — и это было также необычно. Часы были все старомодные, такие, какие носят в жилетном кармашке, большинство из белого металла, но одна пара, кажется, была золотая. Подле алтаря на скамеечке я увидела священника. Хотя на голове у него была тонзура, но по всему остальному священника в нем признать было довольно трудно. Это был мужчина лет пятидесяти, со смуглым, худым и серьезным лицом. На нем была не черная сутана, а все белое — белая майка, белый кушак, белые брюки, или, вернее, шаровары, и только черные носки и черные ботинки. Словом, неизвестно, почему он снял верхнюю одежду и остался в исподнем.

Сидел он неподвижно, опустив голову, сложив на груди руки, быстро шевеля губами, будто молился. Потом он поднял на меня глаза — тем временем я подошла рассмотреть поближе алтарь, — и тут я увидела, что глаза у него безумные и будто пустые.

Шепотом я сказала Розетте:

— Да ведь он сумасшедший, — однако не удивилась, потому что теперь я уже давным-давно ничему больше не удивлялась.

Священник продолжал на меня пристально смотреть, и во взгляде его постепенно зажглось какое-то любопытство, будто он знал, кто я, но забыл и теперь пытался припомнить. Вдруг он вскочил и схватил меня за руку:

— Молодец, наконец-то ты пришла… ну, скорее, заведи мне эти часы.

Немного растерявшись, я обернулась к сидящим в пещере, тем более что он сжимал мне руку со страшной силой — так обычно вцепляется своими когтями сокол или ястреб.