Монахиня, не поднимая глаз от котла, ответила:

— Не чудо, это — воля Всевышнего, который хочет, чтобы люди помогали друг другу.

Тико между тем ворчал:

— У вас, дон Луиджи, все шутки на уме. Не понимаете вы разве, что полицейский без своей формы — такой же бедняк, как и все вокруг? Дайте мне мою форму, и я вновь смогу следить за порядком.

И я подумала, что, в сущности, он прав. Ведь мундир, форма, по крайней мере в некоторых случаях, — всё. И даже эта добрая монахиня с ее мягкостью и набожностью вряд ли пользовалась бы таким уважением, будь на ней, вместо ее монашеского платья, такие же лохмотья, как на нас с Розеттой.

Ну, хватит об этом. Принялись мы за суп — то была жирная похлебка, в которой варилась козлятина, но от нее так разило козлом, что я, несмотря на голод, с трудом могла ее есть. За едой мы слушали, о чем говорят беженцы. Были это обычные разговоры, хорошо нам знакомые: голод, приход англичан, бомбежки, облавы, война. Наконец, когда мне показалось, что настал подходящий момент, я набралась духу и спросила, не может ли кто-нибудь из них продать нам что-нибудь съестное. Они застыли от изумления и, как я и думала, ответили, что ничего-то у них нет, они, как и мы, покупают продукты где придется или же доедают то, что удалось принести сюда с собой. Мне они советовали обратиться к пастухам, жившим в хижинах вокруг пещеры, говоря:

— Мы сами у них покупаем… у них всегда найдется или сыр, или козлятина… попробуйте, может, они и согласятся вам что-нибудь продать.

Тогда я сказала, что одна женщина послала меня к ним, утверждая, будто у пастухов для продажи ничего нет. Подеста пожал плечами:

— Они так говорят, потому что никому не доверяют и хотят сохранить высокие цены. Но у них есть стада, и они здесь единственные, кто может что-нибудь продать.

Короче говоря, мы поблагодарили монахиню и беженцев за суп, вновь прошли мимо алтаря с разложенными на нем часами рехнувшегося священника и вышли из пещеры на свежий воздух. Как раз в это время среди скал и хижин проходило небольшое стадо овец и коз, погонял его здоровенный мужчина в белых чочах, черных штанах и черной шляпе. Беженка, стоявшая у входа в пещеру и слышавшая наши разговоры, показала мне на него, говоря:

— Вот смотри, идет евангелист… он-то тебе продаст сыру, если ты ему хорошо заплатишь.

Тогда я побежала за этим мужчиной и крикнула ему:

— Не продашь ли ты нам немного сыру?

Мужчина не ответил мне и, даже не обернувшись, продолжал идти дальше, будто глухой. Я ему крикнула опять:

— Синьор Евангелист, может, продадите мне сыру?

Тогда он отозвался:

— Меня зовут не Евангелист, а Де Сантис.

А я:

— А мне сказали, что тебя зовут Евангелист.

Он ответил:

— Да нет, просто мы протестанты-евангелисты, вот и все.

Короче говоря, он как бы случайно обронил, что, пожалуй, мог бы продать нам сыру, и мы пошли за ним к его хижине. Сперва он загнал овец в другую, соседнюю, хижину, пропуская их по очереди одну за другой и зовя по именам — Беляночка, Толстушка, Капризуля, Светлоглазка и так далее, а затем запер за ними на замок дверь и ввел нас в свою хижину. Она была точь-в-точь такая же, как и хижина, в которой жил Париде, только побольше, и не знаю почему, может, из-за не очень-то любезного приема, она показалась мне еще более убогой, пустой и холодной. Вокруг такого же очага, на таких же лавках и чурбанах сидели женщины и дети. Мы тоже сели, а пастух первым делом, сложив руки ладонями вместе, начал молиться, и все, даже дети, последовали его примеру.

Увидя, что они все молятся, я очень удивилась, потому что крестьяне, по крайней мере в наших местах, молятся редко и только в церкви; но я вспомнила, что он говорил мне про евангелистов, и поняла — не такие они, как мы, верят как-то по-другому.