|
Однако эти цветы, так радующие взгляд, напомнили нам, беженцам, о голоде — когда растение цветет, оно, значит, уже развилось, стало жестким и волокнистым, и его нельзя больше есть. Короче говоря, эти такие красивые на вид цветы означали, что мы лишились нашей последней поддержки — цикория и разных трав — и что теперь уж нас может спасти только приход англичан. Зацвели здесь и там на горном склоне также миндаль, яблони, груши, персики, и цветы их напоминали повисшие в теплом, недвижном воздухе белые и розовые облачка. Но и на деревья мы не могли смотреть, чтобы не подумать о том, что цветы на них должны превратиться в плоды, а эти плоды, которыми мы сможем питаться, созреют еще только через несколько месяцев. И, глядя на пшеницу, еще совсем молодую, зеленую, низкую, нежную, как бархат, я также чувствовала, что у меня опускаются руки: сколько еще надо ждать, пока она поднимется и пожелтеет, будет сжата и обмолочена, пока зерно отвезут на мельницу, муку замесят и поставят в печь и оттуда выйдет целая уйма аппетитных булок в килограмм весом. Да, красотой можно любоваться, когда сыт, а если в животе пусто, все равно мысли вертятся только вокруг еды и красота кажется обманом или еще того хуже — просто насмешкой над человеком.
Что касается молодой пшеницы, то запомнился мне один случай — в те дни помог он мне ясно осознать, что такое голод. Однажды после полудня пошли мы, по обыкновению, в Фонди в надежде купить немного хлеба. Спустившись в долину, мы остолбенели, увидев трех немецких лошадей, спокойно пасшихся среди поля пшеницы. Лошадей стерег какой-то солдат без нашивок, может, русский, как тот предатель, которого мы однажды повстречали на дороге. Он сидел на низенькой изгороди, с травинкой в зубах. Сказать по правде, я никогда еще так ясно, как в ту минуту, не понимала, что такое война и почему во время войны у человека ни сердца нет, ни ближних, все дозволено и возможно. День стоял чудесный, солнечный, напоенный ароматом цветов. Мы трое — Микеле, Розетта и я — так и застыли у изгороди, смотря, раскрыв рот, на этих красивых, выхоленных лошадей, — они, бедняжки, не понимали того, что их заставляют делать хозяева, и щипали, вытаптывали нежную пшеницу, пшеницу, из которой, когда она созреет, пекут хлеб для людей. Помнится, когда я была ребенком, родители говорили мне: хлеб священен, грешно выбрасывать его или не беречь, и даже класть булку нижней стороной кверху — тоже грех. А теперь я видела, что хлеб дают лошадям, между тем как в долине и в горах умирают с голоду тысячи людей. Наконец Микеле, выражая наше общее чувство, произнес: — Будь я религиозным человеком, я поверил бы, что настали дни Апокалипсиса, когда кони вытопчут посевы. Но так как я не религиозен, скажу только, что настали дни немецкой оккупации, а это, пожалуй, одно и то же. В тот же день, немного позднее, получили мы еще одно подтверждение насчет характера немцев, такого странного и такого не похожего на наш итальянский; не спорю, может, у них и много разных там прекрасных качеств, но всегда чего-то не хватает, будто немцы — неполноценные люди. Мы опять зашли к адвокату, у кого в прошлый раз встретили того жестокого офицера, который находил удовольствие в том, что, как он выражался, очищал пещеры огнеметом, и на этот раз тоже застали там немца, капитана. Однако нас адвокат предупредил: — Этот не такой, как другие, он действительно культурный человек, говорит по-французски, жил в Париже и к войне относится так же, как и мы. Вошли мы в домик, и капитан, как делают все немцы, при нашем появлении встал и, щелкнув каблуками, пожал нам руки. Это действительно был воспитанный человек, настоящий синьор. У него была небольшая лысина, глаза серые, нос тонкий и аристократический, губы надменно поджаты; в общем, он был довольно красив и даже смахивал бы на итальянца, если бы в нем не чувствовалось какой-то скованности и жесткости, чего никогда не бывает у нас, итальянцев. |
