— Прекрасно, раз так, то мы будем считать, что ты заодно с ними, и будем обращаться с тобой, как и с крестьянами.

В общем, дело, наверно, все равно кончилось бы одними разговорами, ведь беженцы все же были добрые люди, и я сильно сомневаюсь, чтобы они пустили в ход оружие; однако этот случай показывает, до какого они дошли отчаяния. Другие же, как я узнала, готовились теперь, когда наступила хорошая погода и земля подсохла, уйти из Сант-Эуфемии и пробраться на юг, через линию фронта, или же на север, где, по слухам, будто не было нехватки в продуктах. Некоторые же говорили, что пойдут пешком в Рим, потому, мол, здесь, в деревне, можно десять раз умереть с голоду и никто этого и не заметит, а в городе обязательно помогут, потому что там боятся революции. В общем, под жарким майским солнцем все пришло в движение, закопошилось, каждый вновь стал думать о себе и о спасении собственной шкуры, многие теперь даже готовы были рискнуть жизнью, только бы выйти из этого состояния бездействия и бесконечного ожидания.

И вдруг в один прекрасный день пришло долгожданное известие: англичане всерьез начали наступать и продвигались вперед. Я не в силах описать радость беженцев, которые за неимением лучшего — выпить они не могли, вина не было и есть тоже было нечего — кинулись в объятия друг другу и бросали в воздух шляпы. Бедняги, не знали они, что наступление англичан принесет нам новые несчастья. Тяжелые испытания только еще начинались.

Глава VIII

Помню, когда я была девочкой, у одного лавочника в нашей деревне хранилась целая кипа «Доменика иллустрата» времен первой войны. Сколько раз вместе с детьми лавочника разглядывала я этот журнал: было там много чудесных цветных картинок, изображавших сражения девятьсот пятнадцатого года. Может, поэтому войну я представляла себе именно такой, как на этих картинках: пушки стреляют, пыль столбом стоит, дым и огонь; солдаты идут в атаку, со штыками наперевес, высоко подняв знамя; дерутся врукопашную, одни замертво валятся наземь, другие все продолжают бежать. По правде говоря, мне нравились эти картинки и казалось, что война, в конце концов, не так уж страшна, как говорят. Или лучше сказать, страшна — что верно, то верно, — но уж если кому убивать охота или не терпится выставить напоказ собственную храбрость, показать, что находчив и ничего на свете не боится, — на войне такой человек получит, что его душа просит. И еще, думала я, не надо верить, будто все любят мир. Сколько таких людей, которым на войне раздолье, потому что на войне они могут дать волю своим грубым и кровожадным чувствам. Так думала я, покуда собственными глазами не увидела настоящую войну.

Однажды Микеле пришел и сказал мне, что битва за прорыв фронта теперь уже почти закончена; меня это известие озадачило, потому что вокруг, куда ни кинь взгляд, никаких следов сражения не было.

День такой хороший, над головой спокойное небо, и лишь где-то на горизонте, едва касаясь верхушек гор, плывут розовые облака, а ведь там, за горами Итри, — Гарильяно, одним словом, фронт. Справа зеленеют величественные горы в золотых лучах солнца, а слева, за долиной, сверкает и улыбается голубое море, ясное и совсем весеннее. Где же шло сражение? Микеле сказал мне, что оно началось по крайней мере два дня назад и сейчас еще идет за горами Итри. Я не хотела ему поверить потому, что, как я уж говорила, представляла себе войну совсем по-другому и даже ему об этом сказала. А он рассмеялся и объяснил, что таких сражений, какими я любовалась на обложках журнала «Доменика иллустрата», теперь больше не бывает: пушки и самолеты теперь сметают солдат с лица земли, даже если ведут огонь на далеком расстоянии от настоящей линии фронта; словом, сражение теперь все больше походит на то, что делает домашняя хозяйка с пульверизатором в руках, когда убивает мух, не пачкая себя и даже не дотрагиваясь до них.