— На современной войне, — сказал Микеле, — нет нужды в ружейных залпах, штыковых атаках и рукопашных. Доблесть теперь не важна: побеждает тот, чьи пушки стреляют дальше и у кого их больше, чьи самолеты летают быстрее и выше. Война, — закончил он, — стала делом машин, а солдаты теперь мало чем отличаются от хороших механиков.

Словом, это сражение, которого не было видно, длилось день, а может, и два. А однажды утром пушки будто перепрыгнули через пространство и загрохотали до того близко от нас, что стены в комнате задрожали. Бум, бум, бум!.. Казалось, стреляют прямо из-за горы. Я быстро вскочила и выбежала во двор, чуть ли не надеясь, что вот сейчас увижу ту рукопашную схватку, о которой уже говорила. Но кругом все тихо: все тот же спокойный, прекрасный день, весь пронизанный солнцем, и только где-то там, на линии горизонта, в самой глубине долины, далеко за горами, которые ее окружали, виднелись тоненькие красные следы, которые мгновенно, будто раны, появлялись в небе, а затем растворялись и таяли в его голубизне. Потом мне объяснили, что это пушечные снаряды и что их полет можно некоторое время видеть простым глазом благодаря какому-то особому состоянию воздуха. Казалось, эти красные следы были бритвой прорезаны в голубизне неба: кровь лишь на мгновение вытекала из ран, и тут же все прекращалось. Сначала видны были эти кровавые следы, потом раздавался звук выстрелов и тотчас же, прямо над нашими головами, слышалось протяжное и яростное мяуканье; почти в ту же минуту откуда-то из-за горы доносился страшный звук взрыва, он заставлял небо дрожать, как если бы все происходило в пустой комнате. Словом, над нашей головой стреляли в кого-то или во что-то, находящееся позади нас, а это, как объяснил нам Микеле, означало, что сражение передвигается к северу и долина Фонди уже освобождена. Я спросила, куда же девались немцы, а он ответил мне, что немцы наверняка бежали в сторону Рима и что прорыв окончен, а эти пушки будто молотом бьют по отступающим. Словом, ни рукопашных, ни штыковых атак с мертвыми и ранеными.

И все же этой ночью мы увидели, как светлеет небо над Итри, иногда становясь даже красным, как бы от внезапной вспышки пламени, и как его прорезают кровавые следы от полета снарядов; невольно вспоминаешь об огнях фейерверка, взлетающих в это черное, усыпанное звездами небо, только теперь на нем были бесконечные следы тонких-тонких порезов вместо тех пышных букетов, которые увенчивают игру бенгальских огней, да и звуки выстрелов были иными, чем при фейерверке, — глуше, глубже, и в них была угроза, а не веселье. Мы долго глядели ввысь, затем, смертельно усталые, отправились спать и выспались как могли, хоть было жарко и Розетта болтала без умолку.

Ранним утром мы проснулись от сильного и совсем близкого грохота. Вскочили мы с постели и убедились, что на этот раз стреляют прямо в нас. Тут я в первый раз поняла, что пушки гораздо хуже самолетов: заметив их в небе, можешь быстро укрыться, и у тебя хоть одно утешение — видишь, в какую они сторону летят. А пушек никогда не видишь, они где-то там, за горизонтом; ты-то их не видишь, а они будто ищут тебя, и не знаешь, куда бежать: пушка тебя повсюду найдет, словно перст указательный. Как я уж говорила, этот выстрел раздался совсем рядом, и тут нам сказали, что снаряд разорвался неподалеку от дома Филиппо. Прибежал Микеле, радостный такой, и сказал нам, что теперь остались считанные часы; я возразила ему, что можно умереть и за секунду, а он только плечами пожал, дескать, теперь мы уже бессмертными стали, ничего нам не страшно. Будто в ответ ему вдруг прямо над нами раздался страшный взрыв. Задрожали стены и пол, а с потолка посыпалась пыль вместе с известкой; в комнате на мгновение потемнело, и мы было решили, что снаряд угодил в наш дом. Но, выскочив наружу, увидели, что он разорвался вблизи на «мачере» и разворотил все кругом, а на этом месте образовалась большая воронка, наполненная свежей землей вперемешку с травой.