Не послушалась я этого его совета и без конца с ним торговалась, но он стоял на своем, и убедить его не было никакой возможности. Когда я его припирала к стене, доказывая, что он грабитель, евангелист отделывался каким-нибудь евангельским изречением вроде:

— Не дай обуять себя гневу, сестра моя… гнев — это тяжкий грех.

В конце концов я заплатила запрошенную им бешеную цену, добившись лишь того, что он дал в придачу ломтик свежей брынзы, которой мы тут же закусили с несколькими кусками хлеба. Затем мы собрались в дорогу, и хотя попрощались с ним весьма холодно, он, стоя у двери, напутствовал нас словами:

— Да благословит вас Бог!

Тут я про себя невольно подумала: «Чтобы вас всех черти забрали и утащили в ад!»

Этот поход принес нам лишь головку козьего сыру. И подумать только, что из-за нее мы проделали столько километров по горам и вконец изорвали свои чочи! Но, как это часто случается в жизни, несколько дней спустя мы были вознаграждены, причем совершенно неожиданно, просто чудом: могильщик, разъезжавший на своей черной лошади в поисках продуктов по окрестным горам, продал нам по сходной цене довольно много фасоли с «глазком». Купил он ее у ссыльных югославов, которые в момент перемирия бежали с острова Понца в соседнюю с нами горную долину, а теперь, боясь попасть в руки к немцам, уходили куда глаза глядят и не могли взять с собой свои запасы. Могильщик — блондинистый бойкий верзила — принес нам также известия о ходе войны, он получил их от ссыльных. Рассказал он нам, что в городе, который называется Сталинград и находится в России, немцам задали ужасную трепку, русские забрали там в плен целую армию со всеми генералами, и Гитлер совсем сдрейфил и приказал немцам отступать. Он сказал еще, что войне скоро конец — теперь это уже вопрос дней, самое большее нескольких недель. Новости эти обрадовали беженцев, но не крестьян: в самом деле, большинство мужчин из Сант-Эуфемии, которых взяли в армию, находились именно в Сталинграде и писали оттуда, называя этот город в своих письмах; поэтому теперь немало женщин дрожали за жизнь своих мужей и братьев, и не напрасно: как мы узнали потом, ни один из них не вернулся.

Постепенно дни становились длиннее, медленно начинали зеленеть горы и делалось все теплей. Весь март продолжалась бомбардировка; с одной стороны от нас — Анцио, а с другой — Кассино. Сант-Эуфемия стояла, так сказать, на полдороге между Анцио и Кассино, и мы днем и ночью ясно слышали грохот орудий, без передышки, будто наперегонки, стрелявших у этих двух городков. Бум, бум — говорила пушка у Анцио, слышался выстрел, потом звук разрыва; бум, бум — отвечала ей с другой стороны пушка у Кассино. Небо дрожало, как натянутая кожа барабана, раскаты орудий громыхали в нем глухо и тупо, точь-в-точь будто кто-то ударял кулаком по большому барабану. Невыносимо было беспрерывно слышать в те прекрасные весенние дни угрожающий и мрачный гул орудий: казалось, война теперь стала явлением природы, и гул этот как-то связан, смешан с солнечным светом, а весна больна, отравлена войною, как и люди. В общем, грохот орудий вошел в нашу жизнь так же, как лохмотья, голод, опасности, и, ни на минуту не умолкая, стал обычным явлением, и мы до того к нему привыкли, что, если бы он прекратился — а он действительно в один прекрасный день умолк, — мы были бы даже удивлены. Говорю я это для того, чтобы показать — человек ко всему привыкает, и война теперь тоже вошла в привычку. Человека меняют не какие-то из ряда вон выходящие события, что случается однажды в жизни, а именно то, к чему он изо дня в день привыкает; привыкнуть — значит смириться с тем, что с тобой происходит, и больше против этого не восставать.

Теперь, в начале апреля, окрестные горы вновь похорошели, зазеленели и покрылись цветами, воздух стал ласковым и мягким, и можно было проводить целый день под открытым небом.