Немного растерявшись, я обернулась к сидящим в пещере, тем более что он сжимал мне руку со страшной силой — так обычно вцепляется своими когтями сокол или ястреб. Один из беженцев, играющих в карты, краешком глаза видел происходящее и, не оборачиваясь, крикнул:

— Сделай ему удовольствие, заведи его часы… бедняга… у него разрушили и церковь, и домик, где он жил. Он убежал со своими часами и помешался… но он никому не причиняет зла… ты его не бойся.

Немного приободрившись, мы с Розеттой взяли часы и стали их заводить, вернее, делать вид, что заводим, так как все они были уже заведены и прекрасно шли. Помешанный стоял рядом и смотрел на нас, как смотрят священники: широко расставив ноги, заложив руки за спину, нахмурив брови и опустив голову. Когда мы завели все часы, он глухо сказал:

— Теперь, когда вы мне их завели, я могу наконец начать служить мессу… молодцы, молодцы, наконец-то вы пришли…

В этот момент, по счастью, к нам подошла другая обитательница этой пещеры: молодая монахиня, при виде которой я сразу же почувствовала себя спокойней. У нее было овальное бледное лицо со сросшимися темными бровями — будто черная полоска положена над черными глазами, спокойными и блестящими, как звезды в летнюю ночь. Однако самое большое впечатление на меня произвели и просто даже поразили ее белоснежный нагрудник и все другие белые принадлежности ее монашеской одежды: они сверкали ослепительной белизной и — в данном случае невероятно — были отлично накрахмалены. Кто знает, каким образом удавалось ей в этой грязной пещере сохранять свою одежду в такой чистоте и таком порядке! Она ласково, мелодичным голосом обратилась к священнику:

— Ну, дон Маттео, идемте же с нами обедать. Только сперва наденьте что-нибудь на себя, нехорошо садиться за стол в нижнем белье.

Дон Маттео — точь-в-точь зуав в своих широких шароварах — слушал ее, широко расставив ноги, склонив голову, с блуждающим взглядом и открытым ртом. Наконец он пробормотал:

— А как же часы? Кто посмотрит за часами?

Монахиня сказала своим спокойным тоном:

— Вам их завели, все они прекрасно ходят… смотрите, дон Маттео, они все показывают одинаковое время — как раз время обеда.

Говоря это, она сняла с гвоздя черную сутану священника и помогла ему ее надеть, заботливо и осторожно, совсем как сиделка, ухаживающая за больным в сумасшедшем доме. Дон Маттео позволил надеть на себя сутану, всю замасленную и пропыленную, потом провел рукой по растрепанным волосам и направился с монахиней, поддерживавшей его под руку, в глубь пещеры, где на треножнике дымился большой черный котел. Монахиня, обернувшись к нам, сказала:

— Идите также и вы, найдется и для вас.

Словом, мы тоже приблизились к котлу, вокруг которого тем временем столпилось много беженцев. Среди них я заметила одного — он все время громко жаловался и лез вперед: это был низенький, толстый человечек, весь в лохмотьях, растрепанный, с давно не бритой щетиной. Брюки у него были рваные, и на самом заду вылезал клок белой рубахи. Протягивая тарелку, он скулил:

— Мне вы всегда кладете меньше, чем другим, сестра Тереза, почему мне меньше, чем другим?

Сестра Тереза ничего ему не ответила — она наполняла с сосредоточенным видом мисочки, кладя каждому кусок мяса и наливая две поварешки супу, — но другой беженец, мужчина средних лет с черными усами и красным лицом, саркастически заметил:

— Тико, почему ты не оштрафуешь сестру Терезу? Ты ведь агент муниципальной полиции, оштрафуй же ее зато, что она тебе наливает меньше супу, чем другим.

А потом, смеясь, добавил, обращаясь, к Микеле:

— У нас тут подобралась неплохая компания: священник-сумасшедший, карабинеров нет — их угнали в Германию, у полицейского из штанов торчит рубаха, а подеста, то есть я, голодает сильнее всех.