— Это мой сын, понимаете вы?.. Мой сын.

Белесый промолчал. А потом взмахнул пистолетом, как бы отгоняя от себя мух. Видно, хотел сказать этим, чтоб Филиппо отошел в сторону. Однако Филиппо закричал:

— Всеми святыми вам клянусь, это мой сын, он не знает гор. Он читает, пишет, учится, откуда ж ему знать горы?

Белесый сказал:

— Пойдет он, и точка. — Немец уже поднялся на ноги и теперь, не опуская пистолета, свободной рукой поправлял на себе пояс.

Филиппо взглянул на него, словно хорошо не понял, что тот ему ответил. Я видела, как он глотнул воздух и обвел языком губы: должно быть, он задыхался, и я, не знаю почему, вспомнила в ту минуту слова, которые он всегда повторял так охотно: «Теперь дураков нет». Бедняга, теперь и он уж не был ни дураком, ни умным, теперь он был просто отцом. Простояв с мгновение словно пораженный молнией, он вдруг снова закричал:

— Возьмите меня! Возьмите меня вместо сына! Я-то горы знаю. Я, прежде чем лавку открыл, был бродячим торговцем. Все горы обошел вдоль и поперек. За руку вас, по самым горам, до вашего штаба проведу. Я знаю самые лучшие, самые тайные тропы, доведу вас, клянусь. — Потом обернулся к жене и говорит ей: — Сам пойду. Вы не волнуйтесь. Завтра вернусь засветло. — Чтоб придать убедительность своим словам, он подтянул брюки, скорчил гримасу, похожую на улыбку, которая в ту минуту показалась мне страшной, подошел к немцу и, положив на его руку свою, сказал с деланной развязностью:

— Ну что ж, пошли. Дорога у нас дальняя.

Но у немца было другое на уме. Он спокойно сказал:

— Вы слишком стары, пойдет ваш сын, это его долг. — А затем, отодвинув Филиппо в сторону стволом пистолета, подошел к Микеле и, направляя на него все тот же пистолет, знаком приказал ему пойти вперед.

Кто-то, уж не помню кто, закричал:

— Микеле, беги!

Видели бы вы этого немца! Хоть он и был до крайности истощен, а тотчас же с быстротой молнии обернулся в ту сторону, откуда раздался крик, и выстрелил. К счастью, пуля застряла где-то среди камней, но немец все равно добился своего, а цель его была в том, чтобы запугать крестьян и беженцев и помешать им что-либо сделать для Микеле. Все на самом деле бросились врассыпную, стали в кружок чуть подальше и теперь молча глядели вслед немцу, который удалялся, подталкивая Микеле в спину стволом своего пистолета. Так они и ушли, и я до сих пор вижу их перед глазами, будто они и сейчас продолжают идти: немец с пистолетом в согнутой руке, Микеле впереди, и, как сейчас помню, одна штанина у него длиннее другой и почти налезает на каблук, а другая покороче, настолько, что видна лодыжка. Шел он медленно, волоча ноги, словно тянул за собой тяжелую цепь, может, надеясь, что мы набросимся на немцев и дадим ему возможность удрать.

Процессия из четырех немцев, Микеле и белесого прошла под нами по тропе, ведшей к долине, и медленно стала исчезать в зарослях кустарника. А Филиппо, который, как и другие, после выстрела удрал, а затем остановился неподалеку и все глядел вслед немцам, вдруг, увидев, что белесый и Микеле дошли до самого поворота, завыл от горя и хотел было кинуться за ними. Но крестьяне и беженцы тотчас же окружили его и старались удержать, а он все вопил и повторял имя сына, и горячие слезы текли по его лицу. Теперь прибежали и мать с сестрой; они сначала ничего не понимали и расспрашивали всех подряд, но, как только поняли, в чем дело, сразу же стали слезы лить и причитать, все повторяя имя Микеле. Сестра плакала навзрыд и говорила сквозь слезы:

— Беда-то какая, как раз теперь, когда все должно кончиться…

Мы не знали, что и сказать, ведь когда у людей настоящее горе и причины его настоящие, тут словами уже не поможешь, а нужно устранить эти причины, чего мы сделать не могли.