|
Уложила я туда же остатки продуктов, то есть овечий сыр, купленный у евангелиста, кило с лишком фасоли с «глазком» и небольшой темный хлебец из отрубей и кукурузной муки, он был у нас последним. Я немного сомневалась, стоит ли уносить с собой тарелки и стаканы, купленные у крестьян, а затем решила не брать их и расставила их рядком на подоконнике. Вот и все. Закрыв чемодан, я на минутку присела на кровать рядом с Розеттой и осмотрела комнату — печальное и пустое жилище, которое мы покидали навсегда. Теперь я уж не испытывала ни прежнего нетерпения, ни прежней радости, больше того — мной овладело какое-то тревожное чувство. Подумала я о том, что эти грязные стены, этот топкий земляной пол были связаны с самыми горькими и самыми страшными днями моей жизни, и хоть я стремилась отсюда уйти, а все же с болью расставалась со всем этим. Я прожила здесь девять месяцев, и каждый день, каждый час, каждая минута были полны напряженных надежд и отчаяния, страха и мужества, воли к жизни и жажды смерти. Я ждала освобождения как чего-то не только прекрасного, но и справедливого, нужного не одной мне, но и другим. И тут вдруг поняла, что жизнь людей, которые ждут всего этого, отмечена большей силой и большей правдой, чем жизнь тех, кто не ждет ничего. И, перенесясь из маленького мирка в мир большой, я подумала: можно ведь то же сказать обо всех, кто ждет вещей куда более важных, к примеру возвращения Христа на землю или торжества справедливости для бедняков. Правду вам скажу: когда я выходила из этого домика, чтобы больше туда не возвращаться, мне показалось — покидаю я, ну, скажем, если не церковь, то почти святое место, потому что здесь я столько выстрадала и, как уже говорила, здесь ждала и надеялась на хорошее не только для себя, но и для других.
Мы взвалили чемоданы себе на голову и направились к лачуге крестьян, чтоб распроститься с ними, как вдруг люди, которые в ту минуту были на «мачере», стали разбегаться в разные стороны. На этот раз, однако, стреляла не пушка, чей грохот теперь доносился издалека, как раскаты уходящей грозы, — слышался равномерный, очень точный, очень злой треск выстрелов: казалось, он раздавался из зарослей кустарника, с самой вершины горы. Один из беженцев остановился на минутку и крикнул нам: «Пулеметы, немцы стреляют из пулеметов по американцам», — и быстро исчез. Все уже разбежались и попрятались, кто в пещерах, кто в ямах, лишь мы вдвоем стояли посреди «мачеры», а треск пулеметов не только не стихал, но, казалось, становился все упорнее. На минуту и у меня мелькнула мысль бежать и укрыться где-нибудь, а потом до того мне стало противно в ту самую минуту, когда мы приготовились спуститься в Фонди, снова возвращаться к этой полной страха жизни, которой мы жили девять месяцев, что я, не помня себя от злости, сказала Розетте: — Да, пулеметы. Знаешь, что я тебе скажу про эти пулеметы? Наплевать на них, все равно пойду в долину. Розетта ни слова не возразила: от усталости и она осмелела. Мы решили не прощаться с крестьянами, которые столько времени давали нам приют, да мы и не знали, куда они теперь попрятались; а затем, будто позабыв о пулеметах, не спеша пошли по тропе, ведшей к долине. Спускались мы с одной «мачеры» на другую, и по мере того как сходили вниз, нам все яснее становилось, что мы правильно поступили, решив не прятаться: больше не было слышно пулеметного треска, и все казалось спокойным; был прекрасный майский день, похожий на другие дни мая, припекало солнце, в воздухе стоял запах дикорастущих роз и разогретой пыли, кружились и жужжали пчелы, будто никакой войны и не было. Но война была, и вскоре мы увидели ее следы. Сперва нам повстречалось двое солдат; я приняла их за американцев, скорей по разговору, чем по мундирам, которые я не знала. Выйдя из зарослей кустарника, эти два молодых парня, низкорослые и смуглые, подошли прямо к нам. Один из них сказал «хелло» или что-то в этом роде, другой же произнес какие-то еще слова по-английски, но я ничего не поняла. |
