Эта дорога вела в Монте Сан-Бьяджо — деревню, вскарабкавшуюся на горы, замыкающие долину Фонди с севера. Чуть подальше эта дорога сливалась с национальной дорогой, кажется, с виа Аппиа. Когда же мы подошли к виа Аппиа, то рот разинули от удивления, увидев американскую армию в наступлении. Сказать, что дорога была переполнена людьми, значит сказать слишком мало и выразиться не совсем точно. Разве что в надежде на лучшие дни. Но те, кто мог продавать эту надежду, значит, американцы, казались безразличными и далекими от тех, кто хотел бы ее купить; что ж до крестьян и беженцев, то они, видно, не знали, как ее покупать, эту надежду. Они вертелись вокруг американцев, расспрашивали их по-итальянски, а те не понимали и отвечали им по-английски; тогда обманувшиеся в своих ожиданиях крестьяне и беженцы отходили от них и вскоре снова возобновляли свои попытки, однако это приводило все к тем же результатам.

Перед одним, чудом уцелевшим домиком была настоящая свалка; и все же я решила подойти поближе. На балконе второго этажа стояли американцы и швыряли оттуда беженцам и крестьянам карамель и сигареты, а те накидывались на все это, барахтаясь в пыли, что выглядело совсем непристойно. И было видно — людям, в конце концов, не так уж важны и карамель, и сигареты, они добивались их с таким ожесточением, понимая, что именно этого ждали от них американцы. Словом, здесь за несколько часов создалось то, что я видела в Риме потом на протяжении всей союзной оккупации: итальянцы выпрашивали подачки, чтоб понравиться американцам, американцы давали их, чтоб угодить итальянцам, и никто из них не отдавал себе отчета, что они, в конце концов, не доставляют никакого удовольствия друг другу. Я думаю, такие вещи, однако, происходят сами по себе, как бы по безмолвному соглашению, хоть их никто и не хочет: американцы — победители, итальянцы — побежденные, и этого достаточно.

Я подошла к небольшой американской военной машине, стоявшей посреди толпы; в ней сидело двое солдат: один — рыжеволосый, голубоглазый, весь в веснушках, другой — брюнет, желтолицый, с острым носом и тонким ртом.

— Скажите на милость, как добраться до Рима? — спросила я их.

Рыжий даже не взглянул на меня, он жевал резинку, погруженный в чтение своей газетки, но черноволосый порылся в кармане и вытащил пачку сигарет. Я сказала:

— Какие там сигареты, мы ведь не курим, только растолкуйте: как до Рима добраться?

— До Рима? — повторил наконец черноволосый солдат. — Рима нет.

— Как так?

— Немцы в Риме.

Тем временем он порылся у себя в карманах и на этот раз вытащил все ту же карамель, но я, отказавшись и от конфеты, сказала ему:

— Если хочешь нам что-нибудь дать, дай лучше хлеба, на что нам твоя карамель. Хочешь мне рот подсластить — не выйдет. У меня горечь во рту еще надолго останется.

Он меня не понял и только вытащил свой фотоаппарат из-под сиденья и сделал мне знак, как бы желая сказать, что хочет нас снять. Тут я взбеленилась и закричала:

— Ах, ты, может, хочешь нас сфотографировать в этих лохмотьях, в которых мы похожи на двух дикарок? Нет уж, спасибо, спрячь-ка лучше свой аппарат.